Встали нехотя, зябко поеживаясь, ну, а у Слободкина вообще вид был такой, будто он и не ложился, — бледный, даже серый, весь в себя ушел.
До аэродрома ехали молча. Только перед самой посадкой в самолет кто-то спросил Слободкина:
— Не передумал?
— Нет, — попробовал ответить он как можно тверже, но в груди его все-таки сорвалась какая-то струнка.
Все решили: будь что будет, а толкануть его толканем. Пусть наконец испробует. Может, наступит у парня перелом.
Сговор молчаливый, без лишних слов, получился. Тем крепче и надежнее он был. Слободкин почувствовал это. Некурящий, он вдруг попросил у кого-то «сорок», а когда затянулся, закашлялся, на глазах появились слезы.
Ребятам смягчиться бы, отменить свой приговор, но где там! Будто бес в них какой вселился: сбросим — и все!
Поднялись. Летят. В полумраке искоса на Слободкина поглядывают. Видят — ни жив ни мертв, — а бес неотступно стоит за спиной каждого.
Когда штурман подал команду: «Приготовиться!», подобрались поближе к люку и стали смотреть на бежавшие внизу поля. Слободкин, обхватив обеими руками одну из дюралевых стоек, тоже смотрел вниз, но не на землю, а себе под ноги.
Все поняли: не прыгнет.
Вот уже команда: «Пошел!» — парашютисты один за другим исчезают в ревущем квадрате люка. Вот из двадцати в самолете осталось десять, семь, пять…
Ребята пытаются увлечь за собой Слободкина. Тщетно. Будто невидимые силы приковали его к самолету.
Только вечером узнали, почему двум десяткам здоровяков не удалось сдвинуть с места одного человека: с перепугу он пристегнулся карабином к дюралевой стойке.
Об этом рассказал сам Слободкин.
— Злитесь? — спросил он в наступившей после отбоя тишине.
— А… — многозначительно вздохнул кто-то.
— Значит, злитесь. А зря. Не от страха я на карабин заперся.
— Тогда, значит, от ужаса.
— Ну вот, я же говорю, злитесь, а когда человек зол, он не просто зол, он еще и несправедлив.
— Ты нам еще мораль читать будешь?
— Мораль не мораль, а объяснить должен.
— Ты зарапортовался совсем. То «прыгану», то «кидайте меня, ребята», а то уперся, как бык, — и ни с места. Да это же срам на всю бригаду! Чепе! Завтра в округ, а то, глядишь, и в Москву доложат.
— Я кому угодно скажу: не от страха. Честно. Просто обидно стало: все люди как люди, а мне, как последнему трусу, коленом под зад…
— Эти штучки, Слободкин, мы уже знаем! — рявкнул Кузя, самый справедливый человек на свете, в том числе и в первой роте. — Ты же просил тебя скинуть?
— Просил.
— Ну?
— Ну, а потом передумал, сам решил прыгать, без всяких толкачей. Принципиально.
— Ну, и прыгал бы себе на здоровье.
— Пока все прыгнули, пока я отцепился…
— «Пока, пока»… — передразнил Слободкина Кузя. — Вот я сам за тобой прослежу.
Ничего вроде бы особенного не было в Кузе, никаких не значилось за ним подвигов, как, например, за Поборцевым, прошедшим большую солдатскую школу, но Кузя в сознании ребят стоял с командиром рядом за свой прямой, справедливый и твердый характер.
Когда Кузя сказал Слободкину: «Я сам за тобой прослежу», тот понял — теперь пощады не жди.
В тот день, когда были объявлены очередные прыжки и пришла пора Слободкину взбираться в самолет, бедняга и не пытался скрыть охватившего его волнения. Он хотел махнуть кому-то рукой на прощанье, но у него получился такой беспомощный жест, что у каждого сжалось сердце.
Вечером бойцы собрались в ленинской комнате для разбора учений.
В самом начале своего выступления старший лейтенант Поборцев сказал, что прыгнули все отлично, в том числе и Слободкин, за которого волновалась вся рота.
Слободкин молчал. Только молчал уже не так, как там, в самолете, молчал совсем по-иному. Но вид у него был такой, будто он ничего особенного сегодня не совершил. Он ведь и действительно не сделал ничего выдающегося. Всего лишь первый шаг к тому, чтобы стать таким же, как его товарищи, как Брага, Кузя, как десятки и сотни других.
— А все-таки Слобода со всей ротой в ногу шагает! — сказал перед отбоем в курилке Кузя и как-то особенно вкусно и смачно затянулся махоркой.
Он всегда так вкусно и смачно затягивался, когда у него было хорошее настроение.
2
Первая рота спала крепко, видела сладкие сны. Как же еще спать, когда намаялись до чертиков? Какие же еще видеть сны, если тебе двадцать, и то, почитай, неполных?