В батальоне выздоравливающих начинался новый день.
ВСЕ ПО МЕСТАМ!
Глава 1
Ветер рвал шинель так, будто хотел разодрать надвое. Слободкин шел, пригибаясь, заслоняя ладонью лицо, проваливаясь в снег, сбиваясь с дороги. Да и была ли вообще дорога? Волга стала рано, но не протоптали еще через нее ни одной уверенной тропки. Вот Слободкин и шагал наугад и на каждом шагу оглядывался: один берег, тот, что за спиной, все рядом и рядом, а тот, что впереди, словно приморозился к дальней дали.
У Слободкина возникло ощущение, будто он застыл в беспредельном пространстве. И от своего недавнего солдатского прошлого никуда не ушел, но и к новой судьбе не приблизился.
Он шагал, продираясь сквозь ветер, глотая морозный воздух — аж изнутри все выстудило.
Что и говорить, неприветливо встречала Слободкина Волга. Сурово, будто укоряла в чем-то. И это было всего обидней. Каждому ведь не расскажешь, как решали его судьбу доктора. Полистал-полистал председатель комиссии бумаги Слободкина и спросил:
— Так, так, так… Работать хотите?
Слободкин смущенно пожал плечами.
— Как чувствуете себя сейчас?
— Хорошо!
Он сказал твердо, без запинки, а то еще, чего доброго, опять к медицине в лапы.
Кто-то из членов комиссии усмехнулся:
— Все они как сговорились!
Слободкин осмелел:
— Мне бы к своим, в десант, поскорее.
Председатель, будто не слышал его слов, принялся расспрашивать:
— Чем занимались до войны?
— В ФЗУ учился, не закончил только.
— На станке работать умеете?
— На токарном немного.
— На каком?
— «Комсомолец» шефы нам подарили, списанный в расход. После занятий гайки на нем для рыбалки резали.
— Гайки? — оживился председатель. — Прекрасно! А что такое ДИП, знаете?
Слободкин задумался.
— Неужто не слышали? «Догнать и перегнать» — самоточка высшего класса!
— Помню, помню! Видел! С большим суппортом?
— Ну, наконец-то!
Председатель комиссии и Слободкин все больше увлекались разговором. На несколько минут они словно забыли про войну, про то, что до фронта подать рукой.
Здесь, в этой комнате, отгороженной от войны всего лишь тонкой дощатой переборкой, вспыхнул огонек давно отошедшей мирной жизни, и люди жадно прислушивались к родным, близким, необходимым и уже почти незнакомым, канувшим куда-то в вечность словам — станки, работа, рыбалка…
— А резец заточить сумеете? — продолжал председатель, и чувствовалось, как ненасытно сладко ему просто произносить эти слова. Как ласкают его слух ответы Слободкина, кажется, уже совсем позабывшего, где и перед кем он находится.
— Резец? Приходилось…
— И ре́зьбу нарезать сможете?
Председатель именно так и сказал «ре́зьбу», и это обрадовало Слободкина: значит, свой брат, рабочий, понимает все тонкости дела!
Слободкин начинал чувствовать себя все более свободно, будто не грозная комиссия перед ним, а такие же, как он, обыкновенные рабочие люди, с ладонями, иссеченными железом, изъеденными наждаком и тавотом.
— И ре́зьбу! — ответил Сергей. — По всем правилам заводской грамматики, которую тоже, как и дело свое, надо знать назубок, иначе какой же из тебя рабочий?
— А шестеренки подберете?
— Шестеренки? Если придется…
Председатель постучал карандашом по столу, косо покрытому заляпанной чернильными кляксами скатертью, закурил.
— У кого есть какие вопросы?
Члены комиссии молчали.
Председатель смахнул табачные крошки с папки, в которой были подшиты бумаги Слободкина, и сказал:
— Так вот, Слободкин, на фронт мы вас еще пошлем. Но сперва надо поработать в тылу. Потом сами вызовем.
И тут же добавил:
— Не мы, так другие вызовут. Слышите, как долбит?
Из-за деревянной стенки донесся далекий, прерывистый гул бомбежки.
Оправившийся от смущения Слободкин пришел в себя, стал доказывать комиссии, что он уже сейчас совершенно здоров, зачем его в тыл списывать, ему давно пора «туда». Но медики остались непреклонными: к строевой сейчас не годен — и точка.
Председатель поднял папку, словно взвешивая ее на ладонях. Разговор был окончен.
Левый берег Волги, до которого Слободкин наконец-то дотащился, сурово встретил одинокого путника. Ветер усиливался с каждой минутой, шинель надувалась, как парус, и Сергей все больше жалел, что выбрал именно кавалерийскую. Тогда, в каптерке госпиталя, шинель показалась ему самой подходящей: длинная, добротная, она обещала тепло, надежную защиту от холода и дождя, — а сейчас, путаясь в ногах, мешала идти. Глубокий, до самого хлястика, разрез, казалось, подымался все выше, и стужа уже вовсю хозяйничала на спине Слободкина.