— «Правда» — это далеко и высоко. У нас тут многотиражка выйти грозилась. Листовку откатали уже. «Пишите, говорят, про героев тыла».
— Вот вы про сандалии и дайте им. Все прочтут. Знаете, как это можно подать!
— Вы уж не журналист ли случайно?
— Был когда-то редактором стенгазеты.
— Так, может, вас сосватать в редакцию?
— Нет, нет, ни в коем случае! Я на станке хочу. Потом автопилоты испытывать. Что угодно стану в цехе делать, только не это.
— Ну, как знаете. А то парторг ЦК Строганов, недавно назначенный к нам на завод, по всем цехам ходит, ищет вашего брата. В рабкоры я вас все-таки предложу. Я от парткома за печать отвечаю. И тема для вас уже есть — напишите, например, про Попкова Васю.
— Это кто еще такой?
— Вот тебе здравствуйте! Да он вам, говорят, вчера в печенку въелся. Чумазый, небольшого росточка.
— «Пятая»?..
— Да, да, «пятая»! Не знаю, поверили вы ему или нет, но он ведь в самом деле один в пятой бригаде. Одинешенек. Двоих дружков его в больницу свезли. Вот однолошадное хозяйство и образовалось. Стали ему напарников подбирать — он ни в какую. И в мирное время, дескать, друг дружку выручали, а сейчас и подавно один другого всегда заменит. Мы ему всякие доводы и резоны, а он свое: «До директора дойду, но пока не вернутся мои, сам тут справляться буду». И что же вы думаете?
— Настоял?
— Настоял! Комитет комсомола впутал, партком, но своего добился. Дошло действительно до директора — тот даже приказом это дело специально отметил. Так, мол, и так, в виде исключения и особенного энтузиазма комсомольца Василия Трифоновича Попкова… Тут мы, признаться, впервые и узнали, как его по батюшке величают. А то все Вася да Вася. От горшка два вершка, можно сказать. Но характером вымахал вон куда! И представьте — справляется. Я сперва караулил его, — боялся, зашьется, напорет чего-нибудь. Целую смену, как бесенок, от установки к установке мечется, а дело у него тонкое, деликатное, постоянно внимания требует. Проверил и перепроверил малого несколько раз — и с начала, и с конца и вразбивку. Все точно, все параметры под неусыпным призором у него, под строжайшим контролем!..
— Повезло вам с парнем, — перебил мастера Слободкин, — а я думал — так, мужичок с ноготок.
— Все так поначалу считают. Потом присмотрятся — перед ними чуть ли не богатырь.
— Ну, так уж и богатырь!
— Вот и вы смеетесь, не верите.
— Громкое слово очень.
— Громкое, верно. Но дело не в одном человеке в данном случае. Это явление — знамение времени, если хотите. На него смотрят другие, равняются. Тоже громкое слово, скажете?
— «Равняются» не громкое, — согласился Слободкин, — нормальное слово.
— Так я вам без преувеличения скажу, меня завидки берут, глядя на Попкова. Откуда столько энергии, столько силы? Остальная наша комсомолия за ним теперь хоть к черту на рога. В этом главное, в этом смысл его поступка, хотя сам он об этом и не знает, и не ведает. Согласитесь, Слободкин, только высокие духом люди способны на такое. И куда ни посмотришь, в какой уголок ни заглянешь, всюду встретишься с самой настоящей самоотверженностью. Всюду — не преувеличиваю. Есть у нас гальванический цех на заводе. Из всех вредных наивреднейший. Человек там в кислотных парах задыхается. Работают одни женщины.
— Почему только женщины? — удивился Слободкин.
— Ну, это как-то уж само собой сложилось. Считалось, видите ли, что в гальванике силы особой не требуется. А там по охране труда укороченный день, дополнительный отпуск и молоко полагается. За вредность. Был я в том цехе недавно — там директор завода Лебедянский митинг проводил. «Женщины, говорит, дорогие, ругайте нас и казните: плохо с молоком. И насчет шестичасового дня, сами видите, не получается. Давайте, дескать, вместе обсудим ситуацию…»
— Обсудили? — перебил Слободкин.
— Обсудили. Но как! Встает первой Мария Саввишна Панюшкина и заявляет: «От молока отказываемся и от шестичасового тоже. Добровольно. Так что не беспокойтесь, товарищ директор. Если разживетесь молоком, все ребятам, до последней капли, отдайте. Верно я говорю, бабоньки?» В один голос отвечают: «Верно. До последней капли». — «Но ведь вредное производство, — пробует ей возразить директор, — вы, Мария Саввишна, это лучше меня знаете». — «Знаю, говорит, но я вам по-нашему, по-рабочему, просто скажу: сейчас весь завод, вся Россия вредное производство. Не любит русский человек, когда над его головой „юнкерсы“ с бомбой летают. Вредно это ему. Так что запишите, товарищ директор, — отказываемся. До самого конца войны, на сколько нужно, одним словом. И от молока, и от шестичасовки. А насчет отпуска что говорить? Какой теперь, к лешему, отпуск?»