Прошло много лет. Иногда доходили слухи до дворца пресветлого шада, о дикарях на чёрных косматых кониках, которые неслись по степи быстрее ветра. Над слухами смеялись. Дикари против войска шада? Обученного, могучего, сытого. На легконогих скакунах, равным которым нет, хоть весь свет обойди со всех шести углов.
Но всё чаще доходили до шада тяжёлые известия. Всё чаще в степи полыхало зарево пожаров. Всё чаще караваны выходили к засыпанным песком колодцам. Всё чаще на древних тропах степных находили людей с пробитым чёрной стрелой горлом. Ограбив и выворотив одной стойбище, они снимались с места чёрной тучей. И вскоре уже в другом месте выли шакалы, провожая души убитых в предвечное Небо.
А теперь перед шадом ниц лежал гонец:
- …держат в руках луки и стрелы. Их голоса шумят, как море. Они мчатся на конях. Много их. Как песка в пустыне много.
До рассвета не гасли светильники во дворце. Нельзя пустить варваров на благодатные земли предков. Ауминза – первый из городов на границе между степью и цветущими оазисами. Цитадель его неприступна. Глубоки колодцы в городе. Даже если перекрыть полноводные арыки*, город всё равно без воды не останется. Полны хранилища зерном и мёдом. Оружием и звонкой монетой. Было решено готовиться к осаде.
В степь полетели разведчики. В степь полетели глашатаи. Понесли повеление шада. Пусть все оставят свои кочевья и укроются в цитадели.
***
- Ласковый, - Кебет провёл слабой ещё рукой по щеке, золотившейся персиковым пушком, - Люди отвезут тебя. Сохрани себя, ясноглазый.
Прижался горячими сухими губами к узкой ладони. Коснулся светлой головы, прося Богов всемилостивейших о заступничестве. Ещё раз оглядел всадников. Кони добрые. Одежда ладная. Повязки на лицо от ветра и солнца. Воды хватит на многие парсанги* пути. Золота в потайных карманах хурджинов должно надолго хватить ясноглазому. Бумаги на дом и земли имения уже тоже давно готовы. Ничего не забыли.
Цепко глянул на рябого нукера.
- Прошу тебя…
Нукер глубоко склонился. Снял тельпек*. Под которым оказалась старая, со стёршимся шитьём тюбитейка*. Снова он оставляет хозяина. Нехорошо. Нельзя оставлять хозяина. Которого он принял вот на эти руки. За эти руки, перехлёстнутые волосяным арканом*, его приволок за своим конём старший хозяин, - когда маленькому рабу было пять лет.
Маленького раба старший господин воспитывал в жестокосердии. В пятнадцать лет доверил сына. Отобрал щенком у благочестивой матери. Выгнал белоголового многомудрого учителя. Чтобы сын не вырос слюнтяем и богомольцем. Крепко плакала юная мама о своём младшеньком. Задаривала сурового раба. Но раб был нукером – он был неподкупен. Он считал, что настоящий мужчина – жесток и храбр. Он гордился своим воспитанником. Как собственным сыном. Его господин был большим человеком. Сам шад искал совета его господина. Ничего не боялся его господин. Сутками мог держаться в седле. Его сабля пила кровь врага. И служил господину, как служил сейчас сыну.
Его грех – раны хозяина. Отпустил молодого господина одного. Хвала Богам, вернулся господин. Но не он помог господину. Его грех. А теперь он должен уехать. Из-за худородного. Из-за порченого мальчишки. По старым морщинам ползут слёзы. Никакого порядка не стало в степи.
Упал на колени раб-приспешник, коснулся морщинистым лбом сапог господина. Призвал Богов в свидетели. Он довезёт до Мароканды щенка. Он будет псом у ног щенка. Он грудью закроет худородного. Устроит его в старом доме рода Непек, родовом доме матери молодого господина. Но пусть потом ему будет позволено вернуться. Он не может остаться в тишине и безопасности, когда его господин будет стоять на крепостной стене цитадели. Пусть ему позволят вернуться!
- Нет. – Тяжело упало между господином и его нукером. – Я подарил тебя ему.
- Я не нужен теперь?
- Мне - не нужен. Ты нужен ему.
Да разверзнется бездна под тем щенком!
Склонил обритую старую голову. Коснулся губами сапог молодого хозяина. Встал.
- Чем встретит меня старый хозяин? Что скажу я ему в свой срок?
- Я сам ему всё скажу. Подумай лучше, что я тебе скажу, если с головы певуна хоть один волос упадёт… Боги пресветлые примут ли тебя?
Вельможа опустился на одно колено, второе выставив, как ступеньку. Легко взлетел в седло певун. Молча склонил голову, благодаря. Обернулся на нукеров, молча прося прощения. Склонился с седла к стоящему. Мягкие губы коснулись небритой щеки. В первый и последний раз.
Кебет едва сдержался от того, чтобы не стянуть с седла сладкоголосого. Не задушить в объятиях. Молча сжал узкие ладони в своих больших жёстких руках. Не привыкли эти руки к мягкости золотистой кожи, к её чудесному аромату. А теперь уже и не доведётся испить её сладости. Порывисто прижался лбом к грубой ткани дорожных шаровар. И - хлопнул коня по крупу.
Кони сорвались с места. Застучали дробно копыта по мощёным кирпичом узким улочкам.
Мучительно скривился рот.
- Сохрани себя… - шевельнулись губы.
- Дурак! - Глаза шада полыхали от ярости. – Зачем ты отпустил его?!
Кебет не успел ответить. Неистовый женский вопль опередил его. Вопль безмерного отчаянья.
- Вай дооооод*!!!
***
Вопль усиливали всё новые и новые женские голоса, заглушающие возбуждённый мужской говор. Такого общего плача степь уже полтысячи лет не слыхивала. Бывали плачи по дорогому покойнику. Бывал визгливый плач ссорящихся женщин. Бывал глухой плач обиды. Несчастье, обрушившееся на головы людей, было общим для всех. В день, когда влюблённый отсылает от себя любимого, могут приходить только чёрные вести. Бедствия.
Шад поспешил на балкон. Кебет шагнул к воротам цитадели. В них широкой рекой потекли беженцы, замычал скот, заржали испуганные лошади. Детей отнимали у матерей и уносили далеко вглубь цитадели. Женщины царапали лица ногтями, рвали волосы. И голосили-голосили-голосили. Война.
В этот святой для всех день якшанба – воскресенье, - степь стала чёрной от ишгаузских мохнатых коников. Жирная копоть пожаров полетела к престолу Предвечных. Молодые воины подгоняли отстающих. Быстрее-быстрее. Нужно успеть закрыть ворота, заложить их сырцовым кирпичом-саманом. Их тычки сопровождались женским плачем. С проклятиями.
Чтоб они издохли! Ишгаузы вонючие! Чтоб их гром поразил! Молния спалила! Тартарары поглотило!!! Чтоб их матери оскудели чревом! Чтоб им глаза выело!!! Чтобы по двенадцатое колено их проказа поразила!!! Чтобы. Гремело в цитадели. Чтобы. Чтобы. Чтобы…
Узорчатая калитка дворца захлопнулась. Будто можно ею отгородится от плача улицы, от страданий людских. От войны, которая воспринималась, как сгоревший родной айил* и вытоптанная конями ишгаузов степь. Затворенной калиткой не отгородится от страшной беды. От войны. Будет большой совет.
***
Байирр вошёл в дом так, будто не он отсутствовал всю зиму. Будто только что вышел и вернулся. На нем не были пыли странствий. Одежда не потрепалась и не выгорела под ярким солнцем степи. Где он был? Ничего не сказал.
Накинутый на плечи лёгкий полосатый халат сбросил небрежным движением. Не глядя. Мало ли есть кому подхватить. Подхватили. И халат, и папаху, и кушак, и камзол. Он сел на край топчана, застланного чиёй*. Вскочил, скорчив гримасу отвращения. Циновка заменилась паласом. Он сел. И протянул рабу левую ногу. Правую ногу. Пошевелил освобождёнными от сапог подошвами.
Байирр не глядел ни на кого. Все глядели на него. Женщины - с тех мест, где их застал приход нежданного гостя. Хозяина. Таша – над вышивкой. Рабы – не отрываясь от уборки. Они глядели во все глаза, не шевелясь. Будто завороженные.
Не спускали с него глаз. Ловили движение, мимику, жест – чуть приметные, как дуновение летнего ветерка, и волшебно их угадывали. Чтобы не получить пинок в зубы. В грудь. В живот. Куда не попадя, потому что пинают не глядя. А если сбивают с ног, то топчут сапогами.