Нет, не станет ничьим. Непокорных убивают. Его убьют скоро. Кебет только устало и безразлично прикрыл мутные от боли глаза.
- Будь счастлив, ясноглазый. – Шевельнулись лопнувшие губы. И сомкнулись упрямо.
Скрипели огромные несмазанные колёса. Подпрыгивали на кочках, вязли в песках. Сознание Кебета уплывало. Руфин смеялся колокольчиком.
А пепелище на месте древней всегда цветущей Ауминзы ещё долго дымилось. Унося души защитников крепости прямо к порогу предвечного Неба… Ишгаузы никогда не брали пленных… и им не нужны были рабы.
Тяжело уползала чёрная змея, набившая брюхо. Оставляя чёрный след на жёлтой земле степи. Мадий решил, что никуда не денутся цветущие оазисы древнего Маверронахра*. Он придёт снова. Весной. Дикое войско откочёвывало на зимовку в стылый мелкосопочник.
___________
Арыки - каналы
Парсанг, фарсанг - персидская мера пути. Равнялся примерно 4,5 км.
Тельпек - лохматая туркменская папаха. В ней не холодно зимой, и не жарко летом.
Тюбитейка - квадратная шапочка. Зачастую весьма красиво и дорого вышитая.
Аркан - верёвка из конского волоса. Для ловли лошадей. Очень прочная и жёсткая.
Вай дод - чтто-то типа "Караул", "Помогите", "Беда". Когда кричат "Вай дод", значит, случилось что-то действительно страшное.
Айил - селение кочевых каракалпаков и туркмен.
Чийя - тростник, камыш. Из неё плели циновки, занавеси, тонкие перегородки в домах, корзины.
Мадий - реально историческое лицо. Предводитель ишгаузов в 6 веке до н.э.
Бешбармак - блюдо из отварного тонко раскатанного теста, на конском бульоне, с отварной кониной и сырым репчатым луком.
8.Яд
Уходили и уходили из домов мужчины. В домах, даже крестьян и ремесленников, появилось оружие. Закрылись лавки, замер базар. На улицах древней Мароканды появилась ночная стража. Не было дождя, и город рано потерял летние краски. Небо выцвело до грязного серого. Рано посыпались пожелтевшие листья. Мир оголился, потускнел. Затих смех. Ветер приносил запах гари. Люди ждали.
И боялись дождаться.
Темна, тепла ночь. Листва ночного сада черна. Тьма под деревьями подобна спекшейся крови.
Над мраком сада сияет серебряное небо, и тонкая струя ручья отсвечивает в ответ небесным светилам, постукивая камушками дна, словно перебирая перламутровые зерна нескончаемых четок.
А в небе, между черными крыльями ветвей, вспыхивают звезды. Меркнут, трепещут, то будто на краю ветвей, то будто в непонятном далеке. И если они далеки, - велики, а если на краю ветвей, - подобны огненным бабочкам.
Душно! Невозможно сидеть в доме. Невозможно спокойно есть, спать. Невозможно взять в руки лютню. Невыносима тяжесть взгляда старого нукера. Снятся ночами чёрные, как беззвёздная ночь, глаза. Руфин метался по саду.
Как он мог оставить Кебета?!
Как посмел бросить человека, который жизнь ему спас?!
Боги, где вы?! Предвечные, не допустите!
Почему нет вестей?
Почему никто ничего не расскажет?!
Боги-Боги! Смилуйтесь!
Неподвижно, сторожко лежали псы у ворот. Большие, свирепые. С круглыми ушами, обрезанными, чтобы слух их был чутче. С хвостами, обрубленными, чтобы шаг их был легче. Но глаза псов тревожно косились на лёгкий топоток, на неясный лепет измученного, мечущегося по дорожкам человека, мешавшего слушать сад.
Опять прислали паланкин из дворца шада Мароканды. А Руфин не то что петь, слова сказать не может. Ничего не может. Больно ему. Как мог он предать Кебета?
Почему приходит Нехо? Что он увидел в синих глазах? Вот он взял руку Руфина – и поцеловал узкую ледяную ладонь. Чем привёл в смятение.
Смеётся? Чему? Печали в глазах Руфина?
Темно у калитки. Чёрная хмурая ночь по-осеннему легла на кривую улочку. А Нехо не отпускает ладонь, ведёт губами по ладони, запястью, тонкой руке. Сильная рука обвивает узкие бёдра певуна.
- Ааах, Руфин… - сладким стоном. Горячими чреслами.
А Руфин не видит богатой одежды наследного принца. Не чувствует горячего тела. Тяжести золотых браслетов, надеваемых на тонкую руку постылым ухажером.
Он видит глаза, сверкающие от ненависти. Фарруд стоит в воротах. Старого нукера трясёт от злобы.
- Шлюха. – Шипит он сквозь зубы.
***
На узорчатой скатерти белая лепёшка. И целая гора белого и чёрного винограда. От его сладости липнут пальцы и губа прилипает к губе. Так он напитался солнцем. До прозрачности. В белом хусайне* все зёрнышки видны. Продолговатые ягодки светятся. В круглые глянцевые бока чёрного чораза* глядеться, как в зеркало можно. Мелкий розовый лайли* одуряюще пахнет мускатом. Прекрасный полдень. Уже не жарко. Осень началась. Полдень тёплый, светлый, яркий. Под шёлк навеса занесло паутинку. Значит, долго ещё продержится тепло. Руфин опустил голову. И усталость его была какой-то непривычной, непонятной, тяжкой, - не тело устало, тело ему повиновалось, устала воля: не было желания ни встать, ни идти, ни спать. Всё умирало в нём.
Кебет говорил нукеров рядом держать. Никуда не отпускать. Никуда одному не ходить. Чтобы они стали тенью Руфина.
- Чтобы с твоей головы, ясноглазый, ни один волос не упал. – Кебет улыбается.
А Руфин плачет – Ауминза сгорела. Никто не спасся. Ни один человек не вышел из пылающего города. От дома рода Таллах остался один фундамент.
- Помни обо мне... - Кебет достал откуда-то из складок пояса небольшой кривой кинжал в сафьяновых ножнах с усыпанной рубинами рукояткой. - Он меня в дороге хранил; пусть хранит и тебя на твоих дорогах.
И слышится Руфину в словах молодого вельможи что-то столь горестное, что прижимается он губами к ледяному лезвию. Хрусталём скользят слезинки по драгоценному булату.
- Счастья тебе, звонкоголосый. – Слышен въяве голос молодого вельможи.
Кто скажет теперь ему это? Кто будет дразнить виноградинкой? Поднося её к самым губам и отдёргивая руку? В чьих руках он будет засыпать? У кого ещё такая широкая и надёжная спина, что можно за неё прятаться. От всего мира прятаться.
Даже от узких глаз старого нукера, пылающих ненавистью и презрением.
***
Он появился в городе спустя неделю после скорбных новостей. Глаза навыкате. Волосы вздыблены. Тельпек обгорелый в неживой руке мотается. С головы до ног в пыли. Густой и жирной лёссовой* земле Хорезма. Струйки пота пробивали у морщинок извилистые дорожки.
Спрашивали его – почему в пыли он? Почему в копоти?
Он не мог отдышаться.
- Плешивый шакал. Собачий ублюдок. Выродок. Ишак громогласный. Чтоб ему семь метров пустоты под ногами. Без пыли и без земли! Без Неба и без воды!
Руфин с удивлением вглядывается в почерневшие черты. И не вспомнит никак, когда бы ещё так ругался смиренный святоша. Не стесняясь людей. Да не выбирая выражений.
Всё начиналось благочестиво. Вернулся Байирр. Встретили его радостью – хозяин вернулся, всю зиму дома не был. Кривился хозяин, глядя на слуг и домочадцев. Чувствовалось – не по душе ему дома быть.
Потом ишгаузы пришли. Все дома в округе спалили. Родовой дом Таллах не тронули. Крепость окружили. Долго под стенами стояли. Драка большая была. Всех перебили. Дворец сгорел. Шад сгорел. Байирр потайные ворота ишгаузам, чтоб их дикие ослы растоптали, раскрыл. Сам святоша спасся потому, что в золе храма Богини Триждывеличайшей копался. Чтобы святыни спасти.
А потом и родовой дом Таллах сгорел. Вместе со всеми, кто в доме был.
- Кебет? – Упало камнем с помертвевших губ певуна.
- Младшего братца тащили в степь за лошадью. Рабом он стал у ишгаузов.