- Где он?
Ноги не держат, и пленник повисает на руках. Незаживающие багровые полосы на запястьях наливаются алым.
- Где он?
Пленник опять никнет. Душа уплывает в предвечную Высь.
Байирр вяло махнул рукой, останавливая палача – что толку, если он забьёт брата насмерть? Не это нужно ему. Щенок нужен… Пусть отольют брата и привяжут снова.
Он расправлялся с огромной костью, как со злейшим врагом. Рвал зубами мясо, грыз хрящ. Где эта тварь?! Где юнец?! Куда брат мог спрятать его?!
О-о, найдёт он его! О-о, кровью умоется пёсий сын! Умирать будет долго! Молить о смерти будет! Языком сапоги вылизывать, волосами землю под ногами подметать! Кебету понравится подарок брата. Байирр подарит братцу столь любимые им синие гляделки щенка. На серебряной тарелочке поднесёт суюнчи! Кебет сто раз пожалеет, что поперёк встал, что брата на худородного променял!
Байирр не находил себе места. Метался по становищу, как волк по клетке. Кебет молчал. Один за другим возвращались посланные в оазисы лазутчики. И не было у них никаких новостей для предателя. Мальчишка как в воду канул. Пропал. Исчез. Байирр начал терять терпение.
Ещё дошёл слух, что святошу поймали на базаре Мароканды, когда он торговался со скупщиком за камни из трона Триждывеличайшей. Байирр зло ухмыльнулся – так по-дурацки попасться! Скот жадный и глупый!
Сыт Байирр – один четверть барана одолел. Ничего, справился. Хмелён Байирр – сладкое вино было в погребах Ауминзы. Целый бурдюк один усидел. И даже не очень пьян. Так, благодушен. Икает, позёвывает. Вот-вот вздремнёт, жар полдневный домаривает. И пока не доморил, надо лечь в юрту – там прохладнее. Проходя мимо пленника, нарочно пнул в почерневший бок.
Кебет дёрнулся от острой боли. Захлебнулся мучительным кашлем.
- Не расскажешь, где мальчишка… - ещё один тычок по сломанным рёбрам, - на ремни порежу. Утром я снова приду, и ты мне всё скажешь.
***
За двадцать пять лет своей жизни Кебет проехал много дорог, крепко сидя в седле. Много стран проехал. Городов и садов, деревень, степей, гор... Он был государственным человеком. Оком государевым. Во всём мог шад Ауминзы положиться на своего вельможу. Были битвы, укрепление городов, наказание непокорных, после которых без сил падал на ковры Кебет. Но были и древние хроники, и тишина покоев, и щебет садов, в которых душой отдыхал Кебет.
Мирный труд земледельца в его роду всегда считался почти забавой, недостойной настоящих людей. Человек должен быть воином. Ибо чем больше воинских доблестей в человеке, тем почтеннее человек. Человек должен быть торговцем. Ибо чем тяжелее сундуки в доме его, тем больших можно пятой придавить. И тем крепче власть всего рода.
Этому Кебета учил отец. Сын послушно, но не без колебаний усваивал поучения.
И порой случалось, что, позабыв отцовы наставления, долговязый, сутуловатый барич завистливо смотрел на крестьян, заскорузлой рукой понукавших ослов, бивших землю острыми мотыгами, блистающими на солнце, увязавших босыми ногами в вязкой, ласковой глине, когда направляют воду на свои поля.
Они жили, осененные спокойным Небом. Им некуда было спешить со своей зеленой, ими выхоленной земли. Их овевали ветры, полные запахами плодов, цветов, ботвы, сырой земли. Вокруг цвели деревья и гряды. Ворковали ручьи или голуби. Играла в радужных струях маринка*. И вся земля, далеко окрест покрытая рядами рисовых чек* и купами садов, вся она была украшена, пробуждена, оплодотворена ударами круглых, сверкающих мотыг. Словно в них скрывалась колдовская сила, какой не было ни в молниеносных ударах сабли, ни в могучих ударах копья, ни в магических боевых кличах, ни в пыльных страницах.
Часто стоял Кебет, разглядывая, удивляясь, как красив на вороном коне простой желтый сыромятный ремень сбруи. Как забавно выглядит осел, весь серый, как мышонок, но с черными ушами, длинными, как у зайца. Как статен старик, царственно шествующий с пастушеской палкой, хотя халат старика обтрепан до колен и на плече распоролся. Как шаловливы и смелы ребята, бегущие, играя, среди лошадей и арб.
И они любили! Крестьяне любили тех, к кому сердце тянулось! Кто светом очей был! Кого они сами себе выбрали! Они смели любить.
А он не смел. Он прятал свою любовь ото всех. Давно она поселилась в сердце. Много лет уже будоражили сон яркие синие глаза, тонкий стан и пушистые волосы.
Младший сын вырос, чуждаясь общих забав со сверстниками. Избегая разговоров с кем-либо из ровесников. Он ни с кем не делился ни мечтами, хотя мечтал о многом. Ни мыслями, хотя нередко задумывался над тем, что видел. Ни радостями, хотя случалось, что удачи радовали его. Тем суровее и молчаливее становился он всякий раз, чем сильнее было в нем желание поделиться своими чувствами. Постепенно раздумья и склонности его стали тайными. А тайные мечты и раздумья сильнее владеют человеком, чем чувства открытые и высказанные. Он учился молчать о том, что лежит на сердце. О том, кто снится ночами.
Цела, не растрачена, хоть и затаена была в нем, та душевная нежность, какую в младенческие годы мы все еще не умеем скрывать. Но дома нельзя было показать ту заботливую, любовную приязнь, с которой он хотел оберегать, опекать или одаривать ясноглазого мальчика. Лишь изредка прорывались наружу тайные чувства Кебета. Лишь тогда, когда он напевал, подыгрывая себе на лютне. Ему казалось, что не им сложенный напев и не им сочиненные слова надежно скрывают его затаенные чувства. Но у хищников не бывает такого горячего и чистого голоса. И если б его сердце было мертво, оно не трепетало бы от простых, печальных, ласковых слов, когда он вспоминал старинные песни.
Когда видел, как трепещут пепельные ресницы. Изгибаются мягкие губы. Лукавством светятся синие глаза. Когда бабочками порхают лёгкие пальчики над серебряными струнами…
***
Не один уже день, и не одну уже ночь умирал Кебет. Душа рвалась в пресветлую Высь. Рвалась из искалеченного тела. Но сильное сердце не сдавалось, билось неистово. Он призывал Чёрного Демона, молил освободить его душу. Чувствовал, что немного осталось до того, что не выдержит боли израненное тело, предаст своего хозяина, развяжется непослушный язык. Сильна любовь к ясноглазому. Крепка воля сильного и умного мужчины. Но и боль сильна. Слишком много её. Много-много боли. Медленно-медленно, но перемогала боль волю.
В степи говорят – если и падать, то с настоящего теке. Если любовь у тебя, то пусть она длится вечность. Кебет опускал ресницы – пусть не въяве, но увидеть певуна. Его руки маленькие. Его глаза синие. Его губы мягкие. Его стан тонкий и гибкий… Вот склонил голову на плечо певун, тяжёлая прядь потекла по щеке. Движеньем головы прогнал её за спину. Поднял голову – плеснули глаза-озёра. Всё чаще гасло сознание пленника. Всё громче звенел колокольчик смеха сладкоголосого.
Тело кричало от боли. Но душа была спокойной и умиротворённой. Всё верно он сделал, отослав от себя ласкового, приставив к нему мудрого нукера. Старый Фарруд псом станет у ног сладкого, не даст свершить безрассудного.
Боги да примут душу старого нукера. Они видели, что не сам раб ушёл, оставив воспитанника, последнюю волю хозяина младшего выполнил. Пусть Боги дадут ему долгую жизнь – чтобы долго ещё был жив и беззаботен певун. Фарруд разумен. Фарруд обо всём позаботится.
Верно поступил он, написав письмо царевичу Нехо. Пусть рука никогда не оскудеет его. Пусть Боги широко раскинут крылья свои над горделивым сыном Мароканды. Нехо сохранит райскую птичку. Он щедр, он красив, он справедлив и беззлобен. Руфину будет хорошо с ним. Нехо могучий воин. Не даст в обиду. Но Нехо и мягок с теми, кого он любит. Полюбит. Никогда не обидит.
А как же иначе? Разве можно видеть Руфина, слышать смех его, и не любить его? Разве можно поднять руку на это сокровище?