Говоря о его сильной стороне, старшая пионервожатая имела в виду выступления Лёнчика на советах дружины.
Совет дружины собирался раз в неделю, после занятий второй смены. Это было уже часов семь, школу заполняли вечерники — начинала работу ШРМ, школа рабочей молодежи, окна заливала осенняя темнота — непривычное, необычное время, — и пребывание в пионерской комнате исполнялось оттого особого, некоего высшего смысла. Стучали невидимые барабаны, пели невидимые горны, развевались на режущем ураганном ветру невидимые красные знамена — стяги пролетарского дела. Целью советов дружины было обсуждение нарушителей дисциплины и двоечников. Ребята, наставляла перед советом дружины Галя, наша задача — продрать их хорошенько с песочком, чтоб они за ум взялись! Вы им должны задать жару — чтоб от них пар шел! Пионер обязан учиться на хорошо и отлично, а иначе каким он гражданином Страны Советов вырастет, какой прок от него стране будет?!
«Да, какой прок?!» — со страстью отзывалось в Лёнчике.
— Ну, кто там у нас первый по списку? — вопрошала Галя. Заглядывала в бумажку, лежащую перед ней, и зачитывала фамилию. — Зовите его сюда!
Вызванные на совет дружины толпились в коридоре перед пионерской комнатой. Приглашенный зайти робко протискивался в дверь и старался остановиться прямо около нее, словно сделать несколько шагов до стола, за которым сидел совет, было все равно что взойти на эшафот. Галя, ометаллев голосом, произносила:
— Что, ноги отнялись?! Подойди, подойди поближе, прояви смелость, пусть на тебя все посмотрят. Хулиганить смелости хватает, а в глаза товарищам посмотреть — страшно?!
Лёнчик подхватывал:
— Хулиганить смелости хватало, всю израсходовал, ничего не осталось?! Найди, будь добр! Посмотри товарищам в глаза! Тебя к товарищам вызвали, не к палачу на эшафот!
Все это вырывалось из него само собой, просилось наружу — не удержать. Он чувствовал, будто кипит внутри, клокочет, как, наверно, клокочет, не может удержать в себе раскаленную лаву вулкан, разрывает запаянное жерло — и извергается.
Он клокотал, извергался и в то же время смотрел на себя как бы со стороны, как бы рядом с ним был он другой, кто оценивал его, поправлял, направлял. Ему нужно было это клокотанье, требовалось это извержение. Он ощущал себя избранным. Отмеченным некою высшей метой. А мету надо было оправдывать. Отрабатывать ее.
Сеничкин была фамилия семиклассника, обсуждавшегося на совете последним.
— Ну-ка, поближе, поближе к столу, — потребовала Галя. — Посмотри своим товарищам в глаза. Давай расскажи им, как от тебя весь класс стонет!
— Что он от меня стонет, — вяло отозвался приблизившийся к столу Сеничкин.
— Ах, ты не знаешь, что стонет! — воскликнула Галя. — Думаешь, прикинешься незнающим, всех тут вокруг пальца обведешь? Не выйдет! Урок не выучил — физику сорвал! Урок не выучил — алгебру сорвал! Двойка по поведению в четверти у тебя наклевывается — ты не знаешь?!
Сеничкин, с подсунутыми под ремень большими пальцами рук, подняв глаза к потолку, ухмыльнулся. И ничего не сказал.
— Он ухмыляется! Нет, поглядите на него! Ворон по сторонам считает! — прокатилась вокруг стола, за которым заседали, быстрая волна голосов.
Лава, клокотавшая внутри Лёнчика, ударила неудержимым огненным фонтаном. Совет длился уже почти два часа, Сеничкин последний, жерло вулкана стало было затягиваться остывающей коркой, но в том, как Сеничкин держал себя, в его поведении было такое, что остывающую корку прорвало в одно мгновение.
— Опусти руки! — яростным голосом проговорил Лёнчик. — Как ты стоишь! Ты не где-нибудь, ты на совете дружины перед товарищами ответ держишь! Посмотри, рубашка у тебя вся взодралась, каков видок! Вытащи руки, заправь рубашку!
Сеничкин, бросив взгляд на Лёнчика, снова ухмыльнулся. Но пальцы из-под ремня он вынул и даже дернул за подол рубахи, поправил ее.
Галя, заметил Лёнчик, смотрела на него с одобрением и благодарностью. Давай так и дальше, хорошо, говорило ее лицо.
Лёнчика охватило воодушевление. Он двинул стулом и, шумно вскочив, вышел из-за стола, встал за стулом, взявшись руками за спинку.