На рассвете во двор пришел резник. Ножом с коротким лезвием он резал птицу над ямой, куда стекала кровь. Йойхенен, бледный, опустив глаза, стоял рядом. По спине бежали мурашки. Злодеи режут людей, и земля пропитывается кровью. Вспомнились Каин и Авель, вспомнились слова «и нет у человека преимущества перед скотом»[195]. Йойхенен принялся тереть лоб ладонью. Тысячи евреев приезжают, чтобы черпать у него веру, и вдруг накануне Йом-Кипура на него напали сомнения.
Да, Йойхенен давно испытывал отвращение ко всему телесному. Он завидовал отцу и деду, которые уже избавились от материальной оболочки и пребывали в высшем мире.
Глава VIII
1
Благословили дождь, потанцевали на Симхас-Тойру со свитками в руках, и наступила зима. Морозы начались еще до конца праздников. Вдруг пошел град со снегом, такого и старики не помнили. Ветер ломал кущи, срывал с них ветки. Богачи топили печи, надевали шубы, валенки и меховые шапки, велели женам или служанкам подавать к столу перловую кашу погорячее, бабку и сушеные грибы, ночью укрывались теплыми одеялами. Но бедняки не были готовы к ранним морозам. Варшавские газеты писали, что Польше грозят голод и эпидемии. Скоро в Варшаве стал ощущаться дефицит угля, поезда не успевали его подвозить, не хватало вагонов. Тут и там пути были размыты вышедшими из берегов реками. Из Галиции и Силезии тоже приходили плохие вести. Во многих варшавских домах мальчишки летом разбили окна, и теперь недоставало ни стекол, ни стекольщиков, не говоря уже о том, что новые стекла были беднякам не по карману. Приходилось заколачивать окна досками. Детвора осталась без зимней обуви и теплой одежды, начались болезни. Детская больница на Александровской улице была переполнена. Не могли выписать даже тех, кто уже поправился, потому что они тут же снова заболели бы в холодных квартирах, и здоровые дети бегали по палатам среди больных. По вечерам перед полицейским комиссариатом выстраивалась длинная очередь из бездомных, которым негде было ночевать. Им разрешали провести ночь на полу, а утром выгоняли на улицу.
Пресса била тревогу. Варшавская торговая палата решила устроить бал, доходы от которого пошли бы на помощь бедным. Добровольные общества собрались провести благотворительный базар. Аристократки, известные актрисы и оперные певицы пообещали, что будут сидеть в киосках и продавать всевозможный товар. Миллионер Валленберг сделал крупное пожертвование, но нуждающихся было слишком много, а тех, кто хотел им помочь, слишком мало. И непонятно было, кому помогать в первую очередь. Во многих деревнях крестьяне уже съели зерно, оставленное на семена, и голодали. Даже зажиточным варшавянам нечем было отапливать жилье, почти весь уголь забирали фабрики.
У евреев положение было еще хуже. Перед синагогой на Гжибовской собирались толпы нищих, но шамесы не пускали их внутрь. Бедняки плакали, ругались и проклинали хасидов, которые объединились с ассимиляторами и отдали Варшаву в руки выкрестам. Между хасидами и миснагедами снова разгорелась старая вражда. Миснагеды поддержали указ, что евреи должны носить европейскую одежду: шляпы, длинные брюки и башмаки на шнурках или застежках. Говорили, что того же хочет Коцк, но были и те, кто предпочел кацапский кафтан, штаны, заправленные в сапоги, шейный платок и русскую каскетку, слегка перекроенную на еврейский лад. К тому же хасиды были недовольны главным раввином Варшавы, миснагедом реб Екеле, но, когда он умер, всем стал заправлять раввинат. Бывало, в общину обращались за помощью люди, у которых дома лежал покойник, но не было денег на похороны. Громче всех кричала женщина с круглым лицом в бородавках, закутанная в шаль. У нее умер муж, детей у них не было, и деверь требовал денег за освобождение от левиратного брака. Хотя община была тут ни при чем, вдова во весь голос проклинала раввинов, хасидов и «немцев», которые разъезжают в каретах.