Хелена поднялась на ноги.
— Пойду посмотрю.
— Давай, моя дорогая.
— Жди здесь.
Хелена пустилась к дому. По дороге она оглядывалась по сторонам и чутко прислушивалась, как охотница, выслеживающая добычу.
— Вы давно знакомы?
— С лета. Графиня была на свадьбе моей сестры.
— Понятно. Что-то сдвинулось с места. Раньше такое было невозможно. Отец всегда хорошо относился к евреям, но другие смеялись над ними, собак натравливали. На балу еврей должен был изображать медведя. А теперь стегают нас. Где вы учили польский?
— У учителя. По книгам.
— А у вас совсем не еврейская внешность.
— Но я еврейка.
— Конечно, но… Вот стою здесь, и кажется, что это сон. Я давно решил, что я мертв. Не буквально, разумеется, мертв душой. Только по дороге сюда начал просыпаться. Хотелось спрятаться, опуститься на дно. Я уже решил, что солнце никогда не будет светить. Во всяком случае, для нас.
— Пусть пан граф не говорит такого. Пан будет счастлив.
— Счастлив? Я? Что ж, спасибо. Даже слова такого давно не слышал. Как же я могу быть счастлив?
Мирьям-Либа хотела ответить, но не смогла, комок застрял в горле. Ей ни с того ни с сего стало холодно. Она увидела Хелену, та возвращалась, подавая какие-то знаки. Мирьям-Либа указала на нее Люциану. Все произошло очень быстро. Люциан подал Мирьям-Либе руку. Сняв каскетку, обнажил высокий лоб и каштановые волосы.
— Надеюсь, мы еще увидимся.
— Да, спасибо… — смущенно ответила Мирьям-Либа.
2
Люциан и Хелена вошли в дом, поднялись по лестнице. Собаки не залаяли, прислуга ничего не заметила. Дверь наверху была не заперта, но примерзла. Люциан толкнул ее, и она поддалась. Изнутри потянуло холодом нежилого помещения. В углу стояла кровать с матрацем, но без постельного белья. Люциан поставил ранец на комод.
— А ведь это была моя комната.
— Правда? Ну вот ты и дома. Сейчас поесть принесу. И белье.
— Служанка же увидит.
— Не увидит, не беспокойся.
— Знаешь, всю дорогу боялся, что родные меня не узнают. Сам стал сомневаться, что я — это я.
— Что ты болтаешь? Мы же тебя любим.
Хелена вышла, послав ему воздушный поцелуй. Люциан посмотрел в окно. По углам стекла замерзли, но посредине остались прозрачными. Отсюда была видна часть двора, забор, наполовину утонувший в снегу, тропинка к дому управляющего. Кто-то по ней шел. Кажется, это еврейка. Сделала несколько шагов, остановилась. Она растворялась в белизне, как панночка из сказки. Пошла дальше, стала совсем маленькой и вот исчезла, как щепка в водовороте. «Неужели я дома? — удивленно подумал Люциан. — Получается, можно вернуть ушедшие времена? Что это там? Хлев?» Прилетела стая ворон, птицы расселись на ветвях каштана, как черные плоды. А это что за постройка с куполом? Люциан вспомнил, что когда-то там сушили сыры. Сколько же лет я тут не был? Он стал считать, но сбился. Господи, ведь мама совсем близко, в нескольких шагах! «Не сообщит ли в полицию? — подумал он о Стаховой. — Да нет, не может быть…» В Варшаве дом и семья вспоминались ему смутно, как в тумане, а теперь стали терять очертания фабрика, рабочие, Стахова, Кася. «Глупо, глупо, — бормотал он, — до безумия глупо. Я пытался закопать себя живьем, как тот факир. Все это мученичество было глупостью… Все предали: Бог, люди, родной отец… Любовь? Чушь! Бред! Мечты отрубленной головы…» Он обвел глазами стены. Те же самые обои, знакомый рисунок: летящие стаи диких гусей. Только поблекли, выгорели. Здесь мадемуазель Бонар учила его французскому: je suis, tu es, il est[63]. Била его линейкой по рукам, как маленького, и целовалась с ним, как со взрослым; велела прикладывать руку ей к груди, чтобы почувствовать, как у нее бьется сердце… Скрипнула дверь: Хелена принесла подушку, одеяло и простыню. Ее было почти не видно за этой грудой. Люциан бросился к ней.
— Милая моя!.. Сестренка…
— Мы же так и не поцеловались до сих пор.
— Аж во рту пересохло, так волнуюсь… Ну…
Они обнялись, расцеловались. Хелена положила белье на кровать.
— Бедный, руки какие холодные!
— Что мама делает?
— Сейчас? Не знаю. Лежит. Вчера доктор Липинский приезжал из Скаршова.
— А Фелиция где?
— В библиотеке. Читает целыми днями.
— Засиделась она в девках.