Первой на след беглецов напала Ципеле. Как всегда, когда ей было грустно, она пошла на свое любимое местечко, к навесу под вербой, но быстро вернулась и рассказала Шайндл, что обнаружила отпечатки подошв на снегу и клочок бумаги. Шайндл передала услышанное Азриэлу и отцу. Майер-Йоэл тоже пошел посмотреть. И правда, на снегу были следы сапог, валялась колбасная шкурка и были рассыпаны крошки табака. Калман наклонился. Значит, тот, с кем убежала Мирьям-Либа, ждал ее здесь, курил и ел свинину. Заболело сердце. Шайндл увидела, как слеза покатилась по отцовской щеке и застряла в бороде, поблескивая, как жемчужина. Азриэл стоял белый, как мел, и стучал зубами. Майер-Йоэл поднял клочок бумаги, понюхал и заявил:
— Все ясно как день.
— Куда от позора укрыться? — затянул Калман, словно поминальную молитву. — Меня же проклинать будут на чем свет стоит, в глаза наплюют и правильно сделают!
— Тесть, это не ваша вина. Сказано: «Не умрут отцы за сыновей»[71]. За грехи детей отец умерщвлен не будет.
— А еще сказано: «Проклят вырастивший такую». Только не помню где.
— Это Раши[72]. Тесть, она умерла.
— Лучше бы и правда умерла!
— Я имею в виду, буквально.
Калман поднял брови.
— Не понимаю, о чем ты.
— Послушайте. Надо съездить в Варшаву, а потом распустить слух, что она там умерла. Бывает такое.
— И кто поедет? Что ты несешь?
— Лучше всего теще поехать. И может, Шайндл с ней. Скажут, что она внезапно заболела, а через неделю придет известие, что она умерла. Ложью это не будет. «Злодеи даже при жизни мертвы»…[73]
Калман перевел взгляд на Шайндл, потом на Ципеле, хотел отправить ее домой, не ее это дело, но тут же забыл, что собирался сказать. Неловко повернулся, ветка хлестнула по лицу.
— Что об этом думаешь, Шайндл?
— Не знаю. Дикость какая-то.
— Почему дикость? — возразил Майер-Йоэл. — Всяко лучше, чем стать изгоями. В Маршинове расторгнут помолвку. Вот это совсем плохо будет.
— Никто не поверит, — вступил в разговор Азриэл.
— Ничего, поверят. Почему нет? Бывает, человек заболеет, его увозят в Варшаву, в больницу. Недавно в Скаршове было. Свечной мастер, Йойнеле. Телега опрокинулась, он позвоночник сломал. Сам Липинский его в Варшаву отправил, а он, бедняга, так оттуда и не вернулся.
Калман почесал в бороде. Опять посмотрел на Ципеле, хотел прикрикнуть, чтобы шла отсюда, но вместо этого спросил:
— Ципеле, ты слышала?
— Да, папа.
— Ты ведь умеешь хранить секреты?
— Да.
— Это для твоего же блага. Чтобы жених не бросил… Майер-Йоэл прав, — заговорил он другим тоном. — Кто-то должен рассказать матери…
— Тесть, такие вещи надо делать быстро. Пусть Гец запрягает.
— Верно, вели ему запрягать. Шайндл, ты тоже поедешь. Азриэл, и ты. Нужно, чтобы был мужчина. Учебу ты все равно забросил. Дети, нет больше вашей сестры Мирьям-Либы! — возвысил голос Калман. — Блудницей стала она, веру сменила, что в тысячу раз хуже смерти. Да сотрется имя ее. Когда из Варшавы придет известие, справим траур. Лучше бы она умерла маленькой!..
До сих пор Ципеле молчала, но тут закрыла лицо руками и разревелась, как выпоротый ребенок. Шайндл смотрела в одну точку и судорожно всхлипывала, как человек, который так долго кого-нибудь оплакивал, что уже не осталось сил для рыданий. Азриэл рассматривал шкурку колбасы на снегу и глубокий след каблука. Неужели она сбежала с деревенским мужиком? А может, это связано с Хеленой? Азриэл вспомнил, как она нанесла Мирьям-Либе визит ранним утром, когда та еще спала. Ведь Мирьям-Либа говорила, что Хелена останется в поместье на всю зиму. И вдруг она ни с того ни с сего уезжает. «Это она, она! — думал Азриэл. — Она ее подговорила. Но с кем же? Как она нашла ей любовника?» Трудно было представить, что Мирьям-Либа могла так долго хранить свою тайну. День за днем, до последней ночи, до праздничного ужина. Мирьям-Либа — любовница! Мирьям-Либа крестится! Азриэл похолодел. На душе стало пусто, он сам не знал почему. Ее побег — плевок в лицо ему, Азриэлу. Он застегнул ворот рубахи.
72
Раши (аббревиатура словосочетания «рабейну Шломо Ицхаки») — величайший комментатор Торы и Талмуда (1040–1105). Приведенный фрагмент его комментария к Книге Левит (21, 9) представляет собой цитату из Талмуда («Сангедрин» 52а).