Материализм и рационализм породили террористов и убийц, Талмуд — аскетов и праведников. Их литература учит, как увести жену у ближнего; наши книги воспитывают мужчин, которые не смотрят даже на блудниц. Их развлечения — драки, риск и распутство; наши радости — Тора и молитва. Их жены открыто увиваются за чужими мужьями; жены хасидских раввинов и праведников преданы мужьям душой и телом. Они строят казармы, крепости и боевые корабли; мы наносим себе увечья, чтобы не брать в руки оружие. Их газеты, журналы и книги призывают к погромам, войнам и революциям; из-за наших сочинений даже волос ни с чьей головы не упадет. Для них борьба — это всё: основа жизни, суть каждого народа, каждого класса, каждой реформы; у нас в идише и слова-то нет для этого понятия. Мы знаем только одну борьбу — борьбу со злым началом…
Так чего же ты ждешь, Азриэл? Сколько еще будешь сомневаться? Сколько еще будешь сидеть в этой культуре, вобравшей в себя всю жестокость язычества? Пребывать среди людей, для которых смысл существования — убийство и разврат, разврат и убийство? Спаси своего Мишу, пока не поздно! Не дай порваться нити, которую веками пряли твои предки! Сотни поколений не держали в руках меча, не позволяли себе гордыни. А ты, плоть от их плоти, в какое дерьмо ты вляпался? Куда толкаешь своего невинного ребенка? Что хочешь из него вылепить? Адвокатишку, который будет защищать преступников? Актера, который будет передразнивать старых, больных и несчастных? Поэта, который будет воспевать женские прелести? Историка, который будет копаться в белье какой-нибудь Клеопатры? Офицерика с нагайкой, чтобы он погиб в стычке с хунхузами? С какой стати праведникам становиться злодеями, если как раз злодеи должны стать праведниками?
Азриэл так резко сел на оттоманке, что под ним застонали пружины: «Хватит! Я спасу Мишу пока не поздно! Ей-богу, мне никогда не нравилось в этом обществе. Я среди них как в аду, честное слово…» Только что миновали первые дни праздника Сукес[165]. Азриэл принял решение. Внезапно ему стало ясно, что надо делать. Он долго сидел на оттоманке, не двигаясь. Странно, что он раньше этого не понял.
Утром Миша не пошел в школу. Азриэл повел его в Гжибов, купил ему лапсердак, еврейский букварь и молитвенник. Ольге Азриэл сказал, что на оставшиеся дни праздника едет в Маршинов и берет сына с собой. С сегодняшнего дня он не Миша, а Мойше, Мойшеле. Ребенок запрыгал от радости, узнав, что поедет на поезде. Ольга молча выслушала Азриэла. Она уже не одну неделю предчувствовала, что кризис близок. У ее мужа (хорошо, пускай любовника) давно клепки расселись в голове. Она видела, что он похудел, не спит ночами, забросил пациентов. Да, он разрушил все, что она построила. Случилось то, чего она боялась. Но идти ко дну с ним за компанию она не собирается.
— А как же мы? — спросила она, отослав Мишу из комнаты.
— Тополька теперь твоя. Отдаю тебе свою долю.
— Когда вернешься? Или хочешь там остаться?
— Пока не знаю.
— У меня денег совсем нет.
— Я тебе оставлю денег.
— Что ты задумал? К своей сумасшедшей жене вернуться?
— Ольга, моя жизнь была ошибкой.
— Ты прав, лучше б ты в Ямполе остался. Только зачем ты меня в это болото тянешь?
— Я люблю тебя, но больше не могу так жить. Мы не гои и не евреи, застряли на полпути.
— Я опять еврейкой не стану. Во-первых, я в это не верю, во-вторых, это запрещено законом, сам знаешь.
— Мы можем за границу уехать.
— Куда? И что ты там делать будешь? Бублики на улице продавать?
— Бог нас не покинет.
— Чушь! Бог покидает и больших праведников, чем ты… Вон, недавно полместечка вырезали.
— А кто вырезал-то? Твои же братья…
— Они мне не братья. Я только хочу детей вырастить.
— Где ты их вырастишь, в вакууме? Ольга, я хорошо подумал. Они вырастут либо евреями, либо антисемитами. Или поступят, как Зина.
— Оставь меня в покое! Надоел мне твой бред!..
2
На Йом-Кипур в Маршинове было не протолкнуться, синагога не могла вместить приехавших, но на Сукес осталось только два миньяна. Сколько хасидов могут уместиться в куще? Несмотря на слабость и постоянный жар, ребе спал в куще, для него поставили там кровать. Маршиновский врач Зонбек намекнул, что уже все равно, у ребе последняя стадия чахотки. Он совсем похудел, кожа да кости, лицо бледное, как у покойника. Ребе кашлял кровью, она несколько раз шла у него горлом, ему давали глотать лед. Ногти потрескались, он совсем оброс, совершенно седая борода и пейсы стали длиннее и гуще. Моча была мутной. Близкие знали, что ребе страдает и другими недугами, у него еще катар желудка. Варшавские профессора, которые когда-то велели ребе есть побольше жирной пищи и ездить в горы, уже давно махнули рукой. Ребе довольствовался кружкой теплого молока и ложкой каши в день. Но реб Йойхенен остался верен себе. Он с прежним рвением служил Всевышнему. Окунался в микву, постился, дни и ночи напролет просиживал над святыми книгами. Когда ребе произносил слова Торы, его щеки розовели, а глаза загорались неземным огнем. Даже доктор Зонбек должен был признать, что ребе поддерживают силы Небесные. Реб Йойхенен больше не мог скрывать, что с ним пребывает Дух Божий. Едет в Маршинов хасид, поезд едва подошел к станции, а ребе уже знает, что прибыл гость. Когда ребе, казалось бы, наугад открывает Гемору или каббалистическое сочинение, он сразу попадает на нужную страницу. А когда староста Мендл, глубокий старик, приносит ребе письмо, реб Йойхенен, не распечатав конверта, говорит, от кого оно и о чем. Ему еще не успевают подать записку с просьбой к Всевышнему, а он желает просителю того, чего тот хочет.