— Ну конечно. Я же ему никто. Не важно, что растила его, на руках носила… Что он там будет делать? Хасидом станет?
— В хедер будет ходить.
— Знаешь, ты прав. Мне возразить нечего.
Говоря с Азриэлом, Ольга возилась с увядшим, готовым опасть листком фикуса, будто пыталась закрепить его на ветке, и улыбалась с любопытством и смущением, как близкий человек, который вдруг стал чужим. Посмотрела на Азриэла искоса.
— Почему пиджак не снимаешь?
Он сел, откинул голову на спинку дивана. От отчаяния ему стало весело.
— Эх, Ольга, плохо дело! — сказал он игривым тоном.
— Что плохо, дорогой?
— Все. Хотел стать евреем, да по дому затосковал. Третьим классом ехал, наблюдал одну антисемитскую сцену. До чего ж нас ненавидят!
— А кого любят? Зачем третьим классом поехал?
— С хасидами.
— Если будешь с ними якшаться, все время будешь такие сцены наблюдать.
— Таких, как мы, еще больше не любят. Ты сама-то как?
— Пока жива. А ты, наверно, думал, повесилась?
— Боже упаси! Что ты болтаешь?
— Даже не написал.
— Письмо ненамного раньше пришло бы, чем я приехал.
— Но ведь… Надеюсь, ты окончательно решил, как поступить. Если хочешь остаться врачом, нельзя так обращаться с пациентами. Ты не единственный врач в Варшаве.
— Знаю, знаю.
— И, как это говорят по-еврейски, не один мужчина на всю Москву.
Азриэл насторожился.
— Ты это к чему? Тебе что, предложение сделали?
Ольга выпустила из пальцев пожухлый листок фикуса.
— Да.
— Кто?
Она посмотрела на Азриэла, склонив голову набок.
— Доктор Иванов, полковник. Я тебе рассказывала.
— Ага.
— Он мне тут визит нанес.
Азриэл побагровел от ревности и стыда.
— Значит, любовь с первого взгляда?
— Оставь свой сарказм. В меня еще вполне можно влюбиться.
— И как же он узнал, что ты свободна? — Последнее слово Азриэл сказал по-немецки.
— Я сама ему рассказала. Обо всех твоих фокусах.
— Значит, можно тебя поздравить?
Ольга вспыхнула.
— Покамест не с чем поздравлять. Я все еще люблю тебя, а не его, я ему прямо сказала. Но тебе тоже прямо говорю: долго так продолжаться не может. Я уйду от тебя, хотя я тебя люблю. Так тоже бывает.
— Да, слышал.
— Не собираюсь становиться жертвой твоих выходок.
— Ладно, давай попозже поговорим. Что-то у меня все чешется. Боюсь, не вши ли…
Ольга поморщилась.
— Может, и набрался там… Сейчас тебе воды согрею. А то весь дом тут мне перепачкаешь.
И Ольга засмеялась, но тут же расплакалась.
Глава IX
1
Зима выдалась несчастливая. В середине хешвана[186] умерла Шайндл. Из лечебницы пришла телеграмма, что она больна. Азриэл срочно выехал в Отвоцк. Шайндл подхватила двустороннее воспаление легких. Азриэл и врачи лечебницы сделали все, что смогли, но спасти ее не удалось. На девятый день болезни она умерла, и последние пять дней Азриэл просидел у ее постели. Калман не смог приехать на похороны, он сам лежал в еврейской больнице, ему удалили паховую грыжу. В Блойну, где должны были хоронить Шайндл, приехали Ципеле и Юхевед. Юхевед совсем постарела. С ней приехали дочь и две невестки, а с Ципеле — служанка Кайла. Во время болезни Шайндл не проявляла никаких признаков сумасшествия. Она разговаривала совершенно разумно. В глазах был заметен страх человека, который знает, что его дни сочтены. Ей становилось хуже с каждым часом. Азриэл рассказал ей, что Миша живет у Ципеле, и Шайндл потребовала, чтобы сын прочитал по ней кадиш. Как ни странно, о Юзеке и Зине она не сказала ни слова, будто забыла о своих старших детях. За день до смерти она попросила, чтобы Азриэл прочитал с ней исповедальную молитву. Молитвенника не нашлось, но Азриэл помнил ее наизусть. Он читал ее по памяти слово за словом, а Шайндл повторяла за ним и пыталась слабой рукой бить себя в грудь. Шайндл тоже знала наизусть «Шма Исроэл» и молитву на идише, которую произносят, когда зажигают свечи. Лежа она бормотала святые слова, задремывала, просыпалась и снова бормотала. В последний день хирург сделал ей операцию. Он выпилил ребро, чтобы откачать жидкость из легкого, но было слишком поздно. Перед тем как началась агония, Шайндл открыла глаза и спросила Азриэла:
— Ты хоть что-нибудь ел сегодня?