Начались бури и снегопады. Такого густого снега Клара не видела даже в России. Он валил пригоршнями, тяжелый, как песок. Трамвайные пути, по которым Ципкин приезжал к Кларе, так быстро заметало, что их не успевали расчищать. Газеты сообщали глубину снега в дюймах. Дни были темные, как при солнечном затмении, ночи — черные, хоть глаз выколи. В Нью-Йорке свирепствовали болезни. У Ципкина слегли жена и сын, а пациентов стало столько, что он не мог всех принять. Клара все больше разочаровывалась в Америке. Здесь почти не было кафе, где дама могла бы посидеть, полистать журнал. Театры далеко. С немецкими соседками отношения не складывались, Клара не знала, о чем с ними говорить. По вечерам Нью-Йорк погружался во тьму, которую не могло рассеять даже электрическое освещение. Единственным утешением были Сашины письма, но он писал очень редко, к тому же из-за метели почту задерживали в порту. Даже визиты Александра доставляли больше огорчения, чем радости. Прямо с порога он заявлял, что у него очень мало времени. Клара готовила для него, но у Ципкина не было аппетита. Фелюше он приносил подарки, но отцовских чувств не выказывал. Отправив дочку спать, он сидел, барабанил пальцами по столу и посматривал на часы. Даже его ласки и поцелуи скоро стали холодны и торопливы.
Нет, не этого Клара хотела. В шумном Нью-Йорке ей было скучно, как в захолустном Ямполе. Правда, иногда здесь проходили концерты, выставки, давались балы, но разве даме подобает идти куда-нибудь одной, тем более если она почти не знает английского? Еврейские иммигранты развлекались по-своему. В центре был еврейский театр, читались доклады и устраивались дискуссии. Несмотря на холод, в еврейском квартале было не протолкнуться. На улицах стояли кучки людей и громко разговаривали, как летом. Здесь была биржа для рабочих, чайные и подвальчики, где подавали домашние блюда и играла еврейская музыка. Земляки собирались на митинги, в мастерских трудились ночь напролет, в открытых допоздна магазинчиках стояли бочки селедки, соленых огурцов и кислой капусты. Здесь продавался свежий хлеб, печенье и пирожные, бублики и лепешки с маком. В мясной лавке можно было перекусить порцией фаршированных кишок. Только что приехавшие из Европы социалисты и длинноволосые революционеры с эспаньолками произносили речи о борьбе за свободу. Здесь, в окрестностях Ист-Бродвея, никто не ходил по улице в одиночку, люди вели себя как одна семья. Пароходы каждый день привозили «зеленых». В каждой квартире были постояльцы, каждая третья хозяйка сдавала жилье с кормежкой. Как грибы росли талмуд-торы и кабаре, кошерные рестораны, пароходные бюро и брачные агентства. Проститутки зазывали мужчин к себе домой, а шамесы[196] — в синагогу. Из окон раздавались молитвенные напевы и пролетарские песни. Здесь можно было принять в парикмахерской ванну и поучаствовать в забастовке. Вот анархист призывает разрушить капитализм, а вот миссионер проповедует, что Иисус — Мессия. По вечерам — танцы в тесных зальчиках, освещенных газовыми лампами. Парни играют на мандолинах и балалайках, девушки, целый день проработав в швейных мастерских, до полуночи целуются с возлюбленными. Да, тут и в будни праздник. Из старого дома привезли с собой даже запахи: здесь пахнет чесноком, тмином, растительным маслом, рассолом и борщом. На Хануку тут зажигают свечи и пекут пончики. Нет, эти евреи не затерялись в далекой Америке, они построили здесь новую Варшаву, новое Вильно, новый Бердичев. Но разве Клара может стать для них своей? Господи, да она для всех чужая! Одинокая, она бродит по заснеженным тротуарам. Ночью она не раз приходила к дому Ципкина на Ист-Бродвее, просто чтобы посмотреть, горит ли свет за занавесками, и попытаться угадать по теням на стене, у себя ли Александр…