— Тысячу раз отсылал, а она не уходит. Еще, чего доброго, в колодец бросится, а мне только этого не хватало. Такая, как она, что угодно может натворить.
— Боитесь, наверно, что она вас кислотой обольет.
— Я ничего не боюсь. Когда я увидел, как мою мать опускают в могилу, я понял, что этот мир — куча дерьма, а мы в ней черви. Поверь, я в любую минуту готов пустить себе пулю в висок.
— Вы готовы застрелиться, но не пропускаете ни одной юбки. Все только и говорят о ваших похождениях. Это кончится скандалом, а то и вовсе катастрофой.
— Ты что, цыганка, ясновидящая? Я своей шкурой рискую, а не твоей. И потом, ты знаешь, я ни за кем не бегаю. Будь что будет: да — да, нет — нет.
— Вы же еще молодой, зачем вы так говорите? Поверьте, этот фатализм до добра не доведет. Когда вы начали… когда мы начали, вы были другим. Тогда вы рассуждали, как идеалист.
— Какой еще идеалист? Я тебе тогда прямо сказал: я хочу тебя. И сейчас говорю то же самое. А все остальное — чепуха.
— Это не чепуха. Мы не молодеем. Что вы будете говорить к сорока годам, если сейчас говорите так?
— К сорока годам я буду в гробу лежать.
— Но почему, почему? Вы же здоровый, крепкий. Знаете, ведь мы с вами могли бы быть счастливы. Не хочу жаловаться, но с Костей — это не жизнь.
— Чем он тебя не устраивает? Неглупый, воспитанный, верен тебе — чего еще? Я у тебя третий любовник, и…
— Почему третий? Вы же знаете, что это неправда.
— Это правда.
— Не будем препираться. Я лишь одно слово сказала, а вы начинаете делать из мухи слона. Можете думать что угодно, но я не столь цинична. Я была бы хорошей женой, не будь Костя Костей.
— А чего ты от него хочешь? Ладно, мне пора.
— Куда вы? Что с вами сегодня?
— Ты меня раздражаешь. Раньше была женщина как женщина, а теперь проповедуешь, как поп. Не хочу слушать! Останусь жив — хорошо, а сдохну, так сдохну. Раз ты считаешь меня слишком циничным, я не навязываюсь. Лучше оставлю тебя в покое. С этого дня. С этой минуты. Адье!
— Подождите! О Господи, я же совсем не хотела вас обидеть! Неужели вы не верите, что люди могут любить друг друга?
— Вот и люби себе на здоровье. Надоела!
— Мне жаль вас. Постойте. Вы мне ребенка разбудите. Ваша мать правильно сделала, что умерла…
Лидия Михайловна осеклась и побледнела. Эти слова вырвались у нее сами собой, она даже почти не поняла их смысла. Саша бросил на нее свирепый взгляд. Ему захотелось дать ей пощечину. Он спрятал руки в карманы, повернулся и вышел. Остановился на крыльце.
— Ну и пошла она!..
Сделал несколько шагов, опять остановился.
— Какого черта ей надо? Взяла моду всякие беды мне пророчить! Они меня ненавидят. Эти суки ненавидят всех мужчин, которых не могут захомутать и растоптать. Пиявки, пауки! И это у них называется любовь!
Саша направился к казармам. Наклонился, поднял камешек и запустил его вдаль. Вдруг свернул с тропинки и двинулся к болоту, где лягушки уже начали свой концерт. Остановился, носком сапога копнул жидкую грязь. Солнце клонилось к закату, начинались сумерки. Со звоном вились столбами комары. Воздух дрожал, по траве, словно призраки, скользили тени. «Что со мной, что мне покоя не дает? — спрашивал себя Саша. — Так гнетет, что не знаю куда деваться… К чему эти пустые разговоры, чего ей от меня надо? Ей ведь тоже больно…» Вдруг он вспомнил, что за последние две недели потерял и мать, и отца. «Боже мой, я — сирота! Никого у меня нет, один остался! — подумал он. — И она сирота… Мы все сироты. Потому-то нас и тянет друг к другу. Потому-то они на шею и вешаются… Ну уж нет! Плевал я на них, на всю их банду!.. Пора кончать с этой гадостью! Брошу все и уеду куда-нибудь на край света…»
Саша резко качнулся вперед, будто захотел броситься лицом в болотную жижу.
— Когда-нибудь застрелюсь… Что ж, туда мне и дорога!..
3
Письмо Азриэла Цудеклу:
Дорогой Цудекл (или лучше называть тебя Здзислав?)!
Я обещал, что скоро напишу, но с моего отъезда прошло уже полтора месяца, а я до сих пор так и не нашел времени взяться за перо. То, что случилось с Зиной, совсем выбило меня из колеи. Наверно, мне нельзя было оставлять ее в таком положении, но, видит Бог, я ничем не мог ей помочь. Мне пришлось унижаться перед Сашей (сынком моего тестя и Клары), но он накричал на меня и вообще повел себя как последний нахал. Впрочем, ему было не до меня, после смерти родителей он тоже впал в меланхолию. Я тогда уже покончил со всеми делами и был готов к отъезду. Раньше не знал, о чем писать, но уже побывал в Берлине и Париже, где даже видел «великого Шарко», как его называют, а сейчас, как видишь, нахожусь в Швейцарии, в Берне. Моя сестра была в санатории в Арозе, недавно выписалась, но я боюсь, что ее состояние ухудшается. Она пожертвовала собой ради революции, о которой я слышу здесь с утра до поздней ночи. Не могу тебе передать, что творится здесь, в так называемой русской колонии, которая на девяносто процентов состоит из евреев. Народ, который четыре тысячи лет жил заповеданными Богом идеалами, совсем забыл о себе, о своей мученической истории, о Боге и сделал ставку на революцию, хотя никто знать не знает, что, кроме кровопролития, она принесет. Но самое печальное, что эта горстка людей загодя разделилась на партии, группы, кружки, и все они друг друга ненавидят. Да еще как ненавидят! Не отрицаю, среди них немало идеалистов, моя сестра тоже такая. Но что подтолкнуло к этому Зину? И что останется от их идеалов, когда заработает гильотина? В европейских кумирах я разочаровался. Шарко — настоящий тиран. Орет на врачей, будто это мальчики на побегушках. Я видел его пациентов, и ясно как день, что ни он, ни Жане не могут им помочь. Это те же несчастные люди, которые приходили ко мне. Буквально те же, некоторых я узнал. Ездят из Парижа в Нанси, из Нанси в Карлсбад или Баден-Баден. Загипнотизировать их проще простого. Их гипнотизирует любая мода, любая популярная книга или новая пьеса, любая раздутая сенсация. Зря мы так восхищаемся Западной Европой! Прусские чиновники ничуть не лучше нашего начальства. Немецкие владельцы гостиниц невероятно жадны и мелочны. На каждом засеянном травой клочке земли табличка «Строго запрещено!». В Париже я увидел такую грязь и нищету, что куда там нашей Крохмальной улице. Альпы прекрасны, но лекции по философии, которые я слышал в Берлине, Цюрихе и здесь, в Берне, точно так же скучны и фальшивы, как речи наших варшавских проповедников. В Германии совершенно дикий антисемитизм, но самое страшное, что немецкие евреи ненавидят «ост юде»[203] куда сильнее, чем гои. И во Франции антисемитской заразы тоже хватает. В Европе я снова убедился в том, что знаю уже давно: если человек удаляется от Бога, то сразу начинает искать повод для ненависти. И поводом может быть что угодно: патриотизм, классовые различия, партийная принадлежность и даже то, что кто-то живет в другой области или говорит на другом диалекте. Профессора готовы передушить друг друга, вокруг Канта в Германии настоящая война. Для студентов самое почетное занятие — выпивать по дюжине кружек пива и драться на дуэли. Если у бурша нет пары шрамов на лице, он стыдится зайти в пивную. У немецкого правительства мания величия, а французы бредят реваншем. Германию и Францию объединяет только зависть к Англии. У Европы множество планов, но каждый из них — Молох, которому нужны человеческие жертвы.