И, — почти одновременно же, — невероятные, осмыслению не поддающиеся, слухи о гибели там же, на Урале, от рук всё тех же самых мерзавцев, всей Императорской семьи…В с е й! С несчастным больным мальчиком… С девочками — ангелами… С доктором. С верными и ставшими родными слугами…
«Да, конечно, — истязал себя Николай Николаевич, — Сам Покойный совершил массу ошибок. Порою не простительных. Роковых для страны…Которые, — будь он чуть поумнее и поответственней чуть, и конечно же ПОЛНОВЛАСТНЕЕ, будь он действительным владыкою России, — вполне мог бы и не допустить. … И ещё это позорное, трагическое, подкосившее державу, — отречение… Даже за сына!…
Всё так. Всё так… Но чтобы с такой жестокостью покончить с Ним, — с невинными детьми Его, с супругою, СЛОМЛЕННОЙ неизлечимым недугом маленького сына?
Вот когда, наконец, «дипломат от Бога», «мудрец из мудрецов» — и ещё что–то там такое эдакое — понял, что же на самом деле скогтило несчастную его страну и распоряжается ею!? И что уготовано ей? И зачем, для чего ищут его самого?
И снова, как в беседе с Александром Васильевичем Кривошеиным, озарило его некогда читанное, и тоже не однажды обсуждаемое с педагогами и старцами–наставниками: «После мучительных пыток расстриженной царицы Евдокии, супруги Петра и матери Алексея, названы были новые имена по «делу» несчастного царевича… Начались новые волны дознаний и пароксизмы пыток. А за тем казни. И «…старец Досифей на которого истязаемый народ молился — приговорённый к смерти колесованием — нашел в себе силы перед концом 16 марта 1718 года выкрикнуть в лицо царю: «Если ты убьёшь своего сына, эта кровь будет на тебе и твоих близких, от отца к сыну, до последнего царя! Помилуй сына! Помилуй Россию!»… Царь Пётр сына не помиловал. Не помиловал он и Россию…Досифей был обезглавлен, его тело сожжено, а голова посажена на кол»…, заключает летопись.
Так что же — Досифеево проклятье догнало и осуществилось!?
Николай Николаевич ещё не знал, что то же известие, и так же слухом дошедшее и до Кременца, сделает и там чёрное своё дело. Потрясёт ещё не устоявшуюся психику Марфиньки — ведь Елисавета Феодоровна была ей, повторюсь, второй и до сердечных болей любимой матерью. Главное же, бросит раненую дикой вестью пожилую уже и не вовсе здоровую, достаточно измученную свалившимися на неё общими бедами и семейными несчастьями, Наталью Николаевну в пучину многолетней тягчайшей депрессии. Из которой «выйдет» она только по смерти.
…Любимому и любящему их Мартыну совсем худо… Истязаемому увечьем и тоже никогда не забывавшего Досифеева предвиденья, сил больше у него нет, чтобы утешить и успокоить их…
Ничего «особенного» в такой разрушительной для Натальи Николаевны реакции на гибель Великой княгини не было. В 1863 году, девятнадцатилетней девушкою, Наташа приглашена была императрицею Марией Феодоровной, супругой Александра Ш, на Высочайший рождественский приём. Состоялся он и по случаю двадцатилетней годовщины успешного завершения под командой отца девочки, — тогда ещё капитана 1 ранга Николая Алексеевича Бирулёва, — двухгодичного кругосветного плавания корвета «Посадник» с фрегатами его сопровождавшими. И счастливого возвращения эскадры из Японии. На приеме присутствовали и «молодые» — брат царя Великий князь Сергей и его тоже девятнадцатилетняя супруга В. кн. Елисавета. Император, сказав в адрес покойного адмирала, — ещё и героя Севастополя, — несколько тёплых сердечных слов, тут же представил ей дочь его, фрейлину супруги, Наталью Николаевну.
Елисавета Феодоровна, женщина эмоциональная и отзывчивая чрезвычайно на чужую боль и искреннее проявление чувств, не будучи даже пока ещё россиянкою, поражена была, — и покорена, одновременно, — милой непосредственностью красавицы–гостьи. А Наташа по детски ещё и расплакалась навзрыд, когда царь, — помянув заслуги отца её, — не протянул ей как это принято было этикетом приёмов руку для поцелуя. Но неожиданно сам, — человек высочайшего целомудрия, — нежно приблизил её к себе, обнял и — великан, — как пушинку подняв на руки, по отечески поцеловал в лоб…