— Пока всё, — заканчивая «инструктаж» сказал Семён Сергеевич Халатов. — На месте Вас встретят. У Вас там будет связь. Там Вас найдут и наши люди…Кстати!… — Он развернулся чуть. Резко сдвинул дверной створ. Жестом заправского фокусника «извлёк» из полутьмы коридора и впустил в купе под яркий свет кенкетов высокого светлоглазого мужчину. Тот был круглолиц под ёжиком седины, в коротких густых усах. Удивительно крутоплеч. Костюм его, — тёмно бордовый свитер серым спортивным брюкам, впущенным в высокие шнурованные ботинки, — очень шел ему. Был к лицу. — Знакомьтесь, пожалуйста: — Ваш постоянный сопровождающий Иван Иванович (Toyvo, если только строго Zwischen vier Augen!), откомандированный в Ваше распоряжение Вашим финским другом!…Прошу любить и жаловать… Его личные сопровождающие, — что бы Вы знали, что они есть и всегда где то рядом, — они, при необходимости, проявятся сами. На всякий случай — у Ивана Ивановича (но только не у Вас!) Ваши «Нансеновские» паспорта…
«Пусть и не до конца, но всё, — кроме ваших судеб, — стало более или менее ясным и определенным для нас с папой», — окончила свой рассказ мама…Хотя их с отцом очень смущал не так сам драматизм ситуации, в которой они оказались, но очень уж авантюрный её фон. Дико всё, непривычно для них всё выходило! Но всё ж таки были они не в тюрьме. На воле, пусть и относительной (воли полной они не чувствовали ещё).
Не им не понимать было, каких усилий потребовали действия Густава во вражеской ему и…любимой им стране, чтобы без крови(!) освободить их и надёжно укрыть. Так же как известно было: не сработай, или сорвись, «каменевский» вариант с «дорожной трансформацией», егеря «27–го», шутить не умеющие, шороху бы наделали! («У них — служба!», — вспомнила мама первые слова Густава в дверях особняка по Доброслободскому в ленинские дни)…И вот тогда–то была бы кровь…
Казалось: чего проще — забрать маму и отца к себе, переведя их по годами выверенному «коридору». Но тогда каких неимоверных усилий потребует поиск нас, детей? А прежде отыскание рук, в которых мы оказались? (Или это вполне не профессиональный мой домысел?).
49. Север.
До Тотьмы из Вологды, — недели две, не спеша, — «бежали» по зимнику. Останавливались, — на отдых, да менять и кормить лошадей, — в будто Петрова времени «ямах» — заезжих с трактирами–чайными. По северному светлых, опрятных и тёплых. Иван Иванович всегда рядом. Сопровождающие его самого четверо простаков–амбалов — тоже рядом где–то…
Прибыли как раз ко времени: Двина с Вымью совсем очистились ото льда… По высокой воде пошли большим катером.
В тиши до блеска выдраенной каютки, — наполненной солнцем, душистым весенним воздухом, залетавшим с зеркала ледяной воды и из кипени начинавших цвести вдоль берегов тёплых лесов, — хорошо отдыхалось. Думалось спокойно. Самое время и место было попыткам уяснения, наконец, истинной (не эмоциональной только, лишь с судьбою несчастных меннонитов связанной!) причины случившегося с ними на Волыни.
Оговорюсь, и напомню: родителей моих сам факт ареста особо не беспокоил. Вернее, не волновал чрезмерно. В повести «Густав и Катерина» я писал, что уже в камерах киевской Чрезвычайки в зиму на 1918 год, из которой вырвал их ворвавшийся в город генерал Гренер, сообразили они что за режим скогтил Россию. Верно его оценили. И, наученные всё решать самим, не медля объявили ему собственную свою войну! Потому не гадали никогда, что произойдёт с ними и с нами, их детьми (ибо на войне как на войне!)…
И так причина… Допустим, за сам факт поездки мамы с Михаилом Васильевичем Алексеевым (до переворота — Верховным) в Новочеркасск? Или за эвакуацию в Финляндскую заграницу раненых моряков из мятежного сперва, а за тем казнимого Троцким, Кронштадта. За сам факт эвакуацию восставших из под его же носа? За её Берлинскую «прогулку» октября 1923 года? За раскрытие ею в Германии в 1928 году правды о ритуальном сожжении троцкистами в 1919–20 годах меннонитов на Украине? За что–то ещё, что они считали необходимым делать и сделали — за что «стенка» им обеспечена была!? При этом они, — конечно же, — старались, по возможности, уберечься (и нас уберечь) от вполне определённой «реакции» режима на свои действия. Не важно — собственной ли осторожностью, или ответственностью или аккуратностью тех, от кого зависели. И критичным осознанием не такой уж и эфемерной силы собственной власти мамы — «врача от Бога» над властью режима. Куда как отлично осознающего абсолютную персонифицированную ценность лично для него самого и апологетов ТАКОГО ХИРУРГА!