В тот же день он получил от родителей письмо, из которого выяснилось, что дома его вовсе не ждут.
В зрелые годы друзья и знакомые за глаза называли Имре Кальмана угрюмым медведем: ему никогда не удавалось окончательно расслабиться даже среди друзей, ибо он не умел смеяться от души. Веселиться он разучился в далеком детстве, когда гостеприимству «сердобольных» помещиков настал конец. Строки письма расплывались от пролитых над ним материнских слез. Мать с горечью сообщала Имре, что нет ему больше пристанища в родном шиофокском доме, и просила его пробыть еще несколько дней в поместье. За это время она успеет списаться с тетей Гизи в Будапеште, чтобы та приютила Имре у себя.
— Могу я остаться у вас еще дня на два? — с таким вопросом обратился подавленный горем мальчик к матери своего приятеля.
— Сожалею, но уже сегодня мы ждем нового гостя.
— Я не могу уехать домой! Папа разорен, и мы вынуждены продать дом. В Шиофоке мне просто некуда деться.
— Тогда поезжай прямо в Будапешт. Поезд довезет. — Голос хозяйки звучал непреклонно, и для Имре рухнул весь прежний мир.
Лишь позднее он узнал подробности: один из членов общества по развитию Шиофока небрежно обращался с казной. Взыскать ущерб с виновного не удалось, так как тот оказался неимущим, и судебные исполнители отыгрались на других — на тех людях, кто из самых добрых побуждений поставил свою подпись на документах. В первую очередь пострадал отец Имре: господин Кальман поручился за дело, предоставив в качестве гарантии все свое имущество. Разумеется, он и в мыслях не держал, что тем самым отдает в залог и дом, и лавку. Семье Кальман пришлось расстаться со всем, что они имели: с мебелью, столовым серебром, постельным бельем, книгами. Они покинули свой дом с пустыми руками. С помощью родственников им удалось найти пристанище в крохотной квартирке в Будапеште, но детей пришлось раздать дядям и теткам.
Судебные исполнители сменяли в доме друг друга, следя, чтобы при описи, не дай бог, не был упущен хоть какой-нибудь предмет. Появлялись они всегда неожиданно, невзначай, и испуганная служанка при виде чиновников с охапкой бумаг всполошенно кричала: «Опять эти писатели явились!» С тех пор слово «писатель» стало в доме Кальманов нелюбимым.
Однако семья не сдавалась.
Отец, правда, был совершенно сломлен, зато старший сын Бела предпринял решительный шаг. Он отправился в банк, прибравший к рукам и дом, и торговое дело Кальманов, и решительно заявил:
— Теперь все наше имущество принадлежит вам, вы вольны распоряжаться нашей судьбой. И, несмотря на это, я готов служить вам. Обязуюсь работать не за страх, а за совесть.
Управляющему пришлась по душе эта искренность, и он не колеблясь предложил юноше тотчас приступить к службе.
Таким образом Бела стал зарабатывать для семьи средства на самые необходимые нужды. Имре, который до этого обучался в дорогостоящей и привилегированной евангелической гимназии, вынужден был довольствоваться дешевой школой на окраине города — не в последнюю очередь потому, что школа эта находилась поблизости от скромного жилья тети Гизи. После столь плачевно завершившегося отдыха Имре на последние деньги, которых хватило лишь на проезд в вагоне третьего класса, отправился прямиком к тете Гизи, дрожа от страха не застать тетку дома и очутиться на улице. Но тетя Гизи встретила его с распростертыми объятиями.
— Все знаю, мама твоя мне написала. Пойдем, я покажу тебе твою комнату. — В семье Кальман действительно сильно было чувство родственной солидарности.
Поначалу Имре не слишком много времени проводил в своей крохотной каморке, приходя туда лишь ночевать. Днем он репетиторствовал, а по вечерам помогал отцу надписывать адреса на конвертах и сдавал письма на почту. Работа эта выполнялась для одного крупного магазина: за две тысячи надписанных конвертов платили по две кроны. Вся семья сплотилась перед лицом обрушившегося на нее несчастья.
По дороге в школу Имре проходил мимо рынка. Денег у него не было, а фрукты высились соблазнительными горками, и как-то раз он, проходя, взял с прилавка персик. Торговка заметила это, бросилась вдогонку, выхватила у него из рук персик и размазала спелый плод по лицу мальчика.
— Мерзавец, ворюга, веревка по тебе плачет! — орала она.
Четырнадцатилетний «мерзавец» стоял как вкопанный, обратив к торговке перепачканное липкой мякотью лицо. Женщина несказанно удивилась, видя, что мальчишка не делает попыток защититься или убежать. Она бросила на землю раздавленный персик и, сердито ворча, ушла за прилавок. Имре Кальман до смертного часа помнил эту сцену. В событиях той поры и коренятся истоки его непроходящей грусти и сдержанного отношения к людям и жизненным явлениям. Он и сам считал, что те годы внутренней подавленности, печали и слез — в первую очередь слез материнских явились причиной того, что он не способен легко и от души смеяться.