С огромной радостью осталась бы я в Париже, да в ту пору, вероятно, и Имре тоже. Наш давний друг Жозеф Поль-Бонкур вручил ему офицерский крест ордена Почетного легиона; кавалером рыцарского креста Кальман являлся уже давно. По этому случаю у нас собралось множество знаменитостей: министр экономики Ревийон и автор всемирно известного шлягера «Валенсия» Альберт Вильмец, такие крупнейшие представители французской и немецкой антивоенной литературы, как Ролан Доржелес и Эрих Мария Ремарк; здесь же присутствовали Полетт Годдар и президент Франции…
Имре очень пошло на пользу такое необычайное внимание к его музыке, душевное отношение и любовь друзей старых и вновь приобретенных. Состояние его день ото дня улучшалось. Но он думал не о себе, в первую очередь его заботила судьба нашего сына. Чарли пока не закончил учение; он занимался в нью-йоркском университете «Коламбиа», и впереди оставалось еще два года.
— Важнее всего, чтобы мальчик учился, — так считал Имре.
Поэтому осенью 1949 года мы были вынуждены вернуться в Америку. Немало пришлось поспорить по этому поводу, я всячески восставала против, да и остальные члены семьи предпочли бы остаться в Европе.
Нью-Йорк встретил нас неимоверной жарой при стопроцентной влажности воздуха. Перемену климата мы переносили очень тяжело, в особенности страдал Имре.
Прошло два месяца. За неделю до рождества Нью-Йорк превращается в форменный лес. Парк-авеню была сплошь заставлена рождественскими елками. Но этот праздник деловой, официальный, не имеющий ничего общего с истинно рождественским настроением. Здесь важен лишь внешний лоск, сверканье мишуры и фальшивой позолоты, переливы неимоверно пестрых красок. Посыльные обрывали звонок в нашей квартире. Непрерывным потоком шли упакованные в яркую цветную бумагу подарки, и каждый из них был украшен красной рождественской звездой, которую я и прежде-то терпеть не могла, а с той поры и вовсе не в состоянии видеть. Неохватной грудой высились передо мной эти рождественские звезды — знаки внимания друзей и знакомых. Мы уж и не знали, куда эти подарки складывать.
Двадцатое декабря. Цветы, яркие украшения, блестки, пение, грохочущая музыка на улице. Я стояла в холле и вдруг вся окаменела. Из ванной комнаты вышел какой-то человек… я его даже не узнала. Вместо лица — искаженная маска. Имре! Одна половина лица у него была полностью парализована. Говорить он не мог и еле волочил ноги. За окном шел снег. Миллионы белых снежинок кружились в танце над празднично шумной Парк-авеню. Манхэттен радостно встречал рождество.
Мария Первич и я с двух сторон подхватили Имре, бережно проводили его в спальню и уложили в постель. В результате кровоизлияния оказалась парализованной и другая половина лица.
Мы вызвали врача, и он констатировал у Имре высокое кровяное давление. Имре никого не узнавал, бесчувственный ко всему, покоился он на постели. Это были самые страшные часы, которые мне когда-либо довелось пережить. Имре пытался что-то сказать, но с губ его срывались какие-то невнятные звуки. Беспомощно стояли мы у его постели, а за окном, на улице, пели и радостно веселились дети.
Отчаяние охватило меня с еще большей силой, чем два года назад, после его инфаркта: что сталось бы с нами, если бы нам действительно пришлось жить без него?
Мне вспомнилась одна сцена, свидетелями которой явились мы вместе с Имре. Дело было во время войны, когда в американских кинотеатрах показывали русские фильмы. Мы присутствовали на просмотре как раз такого фильма. По ходу действия героиня фильма — певица — исполняет арию из «Королевы чардаша», и у нее вдруг на миг срывается голос. Подобные промашки случаются иногда, однако человек, перед которым героиня фильма демонстрировала свое искусство, возмущенно воскликнул: «Услышь это Имре Кальман, он бы в гробу перевернулся!» Имре смеялся до слез. Тогда это казалось смешным.
Рождество 1949 года выдалось для нас печальным. Лишь в январе появились признаки постепенного улучшения, но полностью оправиться Имре так и не удалось.
Наша дочь Лили, еще будучи в Париже, влюбилась в некоего молодого человека, и хотя ей не сравнялось и восемнадцати, похоже было, что чувство ее серьезно. К тому же мне самой так хотелось в Париж!.. И я совершила ошибку: в феврале, едва только в состоянии Имре наметилось улучшение, я покинула Нью-Йорк. Намеренно раздувая страсть дочери, я взяла с собой и обеих девочек, и Марию Первич, которая так и не сумела свыкнуться с Америкой, — мы отправились в Европу.