«Если я раз в три недели выбиралась к парикмахеру, маэстро распоряжался доставить меня туда на машине. У меня еще и волосы просохнуть не успевали, а за мной уже являлся шофер. „Не иначе беда случилась“, — в страхе думала я. „Какая там беда, просто мне хотелось, чтобы вы были рядом“, — такими словами встречал меня маэстро. Называл он меня сестрой Ирмгард или просто сестрой. Однажды мне все же пришлось взять отпуск: скончался мой отец, и я уехала в Гёттинген на похороны. На это время меня подменила другая сестра, которая прежде ухаживала за господином Кальманом. Четыре недели спустя, когда я вернулась, коллега в семь утра уже поджидала меня. „Поторопитесь к маэстро. Ума не приложу, что вы с ним сделали, но мне ему никак не угодить!“ Маэстро находился еще в постели, он хорошо выспался и явно был счастлив снова видеть меня. Говорить он почти не мог, но я его понимала. Одеваться ему я, правда, помогала, но затем мы каждое утро — а иногда и после обеда — отправлялись на прогулку, и так шло до самой его смерти.
Мадам по вечерам часто отлучалась на приемы. Маэстро очень гордился супругой. „Красивая женщина“, — говорил он, попрощавшись с нею. Всякий раз, как мадам и дети уходили из дому, он подстрекал меня: „Ну-ка, сестра, посмотрим, что нам скажут карты“, — и я должна была гадать ему. Главным образом его интересовала судьба акций. По утрам он первым делом разбирал почту, сложенную на столике для завтрака, а затем подмигивал мне: „Вы были правы, сестра“. Биржевые дела оказывались в полном порядке.
День проходил соответственно строгому распорядку. Для прогулки нас чаще всего отвозили в Булонский лес. На обратном пути господин Кальман выпивал первую бутылку томатного сока, а я — легкий аперитив. Затем мы покупали газеты — по большей части немецкие, — и я зачитывала вслух наиболее интересные сообщения. Под конец доходила очередь до покупки фруктов; маэстро всегда отбирал их сам, так же, как и отварные мосолки.
Господин Кальман составил перечень своих галстуков — их было около четырехсот штук; каждому галстуку соответствовал подходящий носовой платок, и маэстро точно помнил, какой кем был подарен. Если кто-нибудь из детей вдруг заболевал, он обязательно говорил: „Ивонкин подарок сегодня не надену. Повяжу-ка я галстук Чарли“.
Маэстро до известной степени жил прежними представлениями о жизни. Как-то раз, когда мы были в Мюнхене, он заказал себе ботинки у лучшего мастера в городе — как делал и тридцать лет назад. Мы вместе выбрали кожу, мастер снял мерку, и через неделю ботинки были готовы. Господин Кальман, весьма довольный работой, достал кошелек и выложил на стол сто марок — как и тридцать лет назад. Но теперь сшитые на заказ ботинки обходились в двести пятьдесят марок. Услышав об этом, господин Кальман невероятно перепугался. „Полноте, маэстро, — успокоила его я, — по нынешним временам это обычная цена. Посудите сами, ваша супруга ходит в туалетах от Диора, так что вы вполне можете позволить себе такой пустяк“.
Под конец он больше всего радовался тому, что не тратит на себя слишком много денег».
Я уже упоминала о скромности Имре. Свидетельства сестры Ирмгард говорят о том же. Да и друзья любили его за то, что он никогда не строил из себя знаменитость, держался просто и естественно.
Осенью 1953 года мы возвратились в Париж из путешествия по ФРГ. 30 октября Имре в сопровождении сестры Ирмгард явился к завтраку. Мы все уже сидели за столом.
— Что-то я неважно себя чувствую, — сказал он. — Пожалуй, лучше снова лечь.
Муж так и сделал. Сестра Ирмгард измерила ему давление: оно оказалось нормальным. Имре улыбнулся и немного погодя уснул. Этот день ничем не отличался от прочих… с той лишь разницей, что Имре уснул и не проснулся. Он и сам не заметил, как настал конец.
Австрия хоронила Кальмана со всей официальной пышностью. Имре покоится там, где ему и хотелось: на Центральном кладбище Вены, по соседству с Бетховеном, Брамсом, Моцартом, Зуппе, Штраусом и Миллёкером.
Вместе с детьми и Ирмгард Шпис я выехала на похороны. И там вновь встретилась с той женщиной, которую когда-то любил Имре Кальман: с Агнес Эстерхази. Графиня в ту пору жила в Мюнхене; она прислала в Париж цветы с надписью на ленте: «До свиданья, Имрушка». На поездку в Вену у нее не было средств, и наша семья пригласила ее в качестве гостьи. Графиня Эстерхази рыдала не только у могилы Имре, она плакала все время, не переставая. «Скоро он и меня призовет к себе», — обливаясь слезами, твердила она и в самом деле вскоре умерла, хотя была еще вовсе не старой.