Может, как раз сейчас и пригодятся ему его опыт и умение?
Кто-то начал уверенно командовать:
— Отделение, приготовить гранаты и бутылки! Вперед — на танки! Старайтесь попасть в моторную часть.
Хазин узнал голос Карпова, командира отделения из взвода Хониева.
Он решил, что и весь взвод — здесь, и это вселило в него бодрость, даже боль в ногах и во всем теле словно бы поутихла…
Но Хазин ошибался. В поединок с танками вступила лишь горстка бойцов.
Внезапное нападение фашистов внесло в ряды всех подразделений сумятицу и беспорядок. Отделение Карпова распалось, семеро красноармейцев ушли в рожь вместе со взводом, пятеро остались с Карповым близ дороги.
Вот они-то и оказались лицом к лицу с танками, надвигавшимися на них из-за дороги.
Сержант Карпов, отдав команды, кинулся навстречу переднему танку и, обойдя его, швырнул на решетку бутылку с зажигательной смесью. Танк вспыхнул, как стог сена, тут же загорелся и другой, к которому подобрались остальные бойцы отделения, — два костра пылали во ржи, окутываясь черными тучами дыма.
Фашисты попытались было выкарабкаться из горящих танков, но бойцы Карпова, открыв стрельбу, загнали их обратно.
Карпов, представил себе, как фашисты жарятся там, словно на раскаленной сковородке, и даже подобия жалости не шевельнулось в его сердце, губы ему свело торжествующей, мстительной усмешкой… Его самого даже удивило, до какой же степени успел он ожесточиться за короткое время, прошедшее с того момента, как гитлеровцы обстреляли дорогу…
Огонь с танков перекинулся на рожь, поле охватил пожар, казалось, это помчались во все стороны красные кони с развевающимися золотыми гривами.
Хазин задыхался от дыма, от раскаленного воздуха. Горевшая рожь трещала совсем близко, в лицо ему пахнуло угарным зноем, он снова стал звать на помощь.
Теперь, когда рожь близ дороги выгорела, Хазин, уползающий от огня, оказался на виду, и Карпов, узнав его, услышав его зов, что-то крича, кинулся к нему и, подхватив на руки, вынес из пламени.
— Я ранен. В ноги, — сказал Хазин, чуть не плача от боли и сознания беспомощности. — Положи меня где-нибудь тут. Сколько с тобой людей?
— Было пятеро, — ответил Карпов, оглядываясь.
В дыму ничего не было видно.
Он опустил Хазина на почерневшую теплую землю, достал индивидуальный пакет, собираясь сделать ему перевязку, но Хазин показал рукой вперед:
— Танк! Останови его, сержант!
— А как же вы?
— А я его здесь буду ждать… если ты с ним не управишься. Вперед, сержант, вперед!
Ему хотелось спросить Карпова, где же вся рота, почему с ним только пятеро бойцов, но сейчас дорого было каждое мгновение, к ним, вздымая клубы пыли и черного пепла, приближался фашистский танк, за ним следовал еще один…
Держа в руке бутылку с зажигательной смесью, Карпов устремился навстречу стальной громаде, обогнув ее, кинул в танк бутылку, промахнулся, взялся за лимонку, но не успел швырнуть ее, как его перерезал пулеметной очередью танк, шедший позади. Он упал лицом в золу, покрывшую поле; лимонка выкатилась у него из руки.
Все это произошло на глазах у Хазина, он заскрежетал зубами, крепче сжал в руке связку гранат. В эту минуту он так люто ненавидел фашистов, сидевших в танке, что если бы его сердце обладало взрывной силой, то он без раздумий вырвал бы его из груди и бросил в танк.
На коленях, черепашьим шагом, словно сайгак, который способен бежать и на перебитых ногах, Хазин, обескровленный, весь наполненный болью, но в то же время чувствуя прилив неведомых сил, двигался на сближение с танком, шепча пересохшими губами:
— А ну, сволочь… Иди, иди ко мне… Ну, ну… Еще ближе… Еще…
Перед ним чернели полуобгоревшие кусты, и из танка его, наверно, не было видно, а он различал даже крест на башне танка.
Между ним и танком осталось десять метров… семь… четыре… Хазин все подзывал к себе грохочущую махину, словно это было живое существо:
— Ну, поди, поди сюда… Что ты плетешься, как улитка? Ко мне, ко мне…
Он не стал снимать с себя автомат — ему вспомнилась древняя традиция его предков-татар, которые хоронили погибших воинов вместе с их оружием.
Танк был уже в нескольких шагах от Хазина, стальной гром оглушил его, земля дрожала под его коленями. Он набрал в грудь побольше воздуха, нагнул голову, как разъяренный вол, собирающийся боднуть напавшего на него волка, и, прижав к сердцу гранаты, с последним криком: «За Родину!» — бросился танку под гусеницы.