— Ну… Шнелль, шнелль!
Вытерев тыльной стороной ладони под носом, Митя, все продолжая изображать из себя паренька робкого и глуповатого, переспросил:
— Так мне можно в деревню идти?
— Яволь, можно.
Но только он собрался бежать, как рыжебородый остановил его:
— Мальчик, мальчик! Где твой спасибо?
Митя торопливо пробормотал:
— Спасибо, господин офицер. Данке шон, данке шон.
Немец громко расхохотался, его, видно, забавляло, что русский «шулер» говорит по-немецки.
Митя со всех ног припустил к Сенину. Добежав до огорода, разбитого на задах его избы, он упал на грядки с капустой и заплакал, бормоча про себя: «Гады, гады…»
Гулко билось его сердце, пылавшее ненавистью к фашистам.
Правда, до сих пор сам фашизм был для Мити понятием в некоторой степени отвлеченным, он лишь читал, слышал о нем. И ему еще неведомо было, с какими варварскими, людоедскими целями и планами пришли фашисты в его страну, как они станут зверствовать на захваченных ими землях, в какие страшные лагеря бросят военнопленных, женщин, детей…
А те немцы, которые встретились ему, вовсе не походили на палачей и злодеев, они выглядели лишь грубоватыми солдафонами, склонными к неуклюжим шуткам. И они ведь отпустили его домой…
Но все равно он ненавидел их всей силой своей юной души, это была ненависть советского мальчишки к наглым оккупантам, которые вторглись к нему в дом, топчут его землю, покушаются на самое для него дорогое и святое…
А сейчас они убивают его старших братьев, защищающих родную его Смоленщину… Что-то творится в эти минуты на берегу Колотовки? Живы ли Хониев, Римма, Синицын, Данилов, Мамедов и другие бойцы? Они — рядом и далеко от него, потому что больше ему уже к ним не попасть: повсюду враг. Кто же теперь будет собирать для них патроны, пакеты с бинтами?
Вот это больше всего мучало Митю, и, лежа на огороде, он проливал горючие слезы…
Капитан Орлов объяснял бойцам, какое им предстоит трудное дело:
— Наш полк где-то недалеко от нас, и мы любой ценой должны к нему пробиться. Наша судьба — в наших руках. Наступать будем двумя группами, одну, которая пойдет справа от меня, возглавит сержант Данилов, другую, левофланговую, — ефрейтор Токарев. Часть бойцов поведет раненых. Прорывом командую я. Бойцы ударных групп поползут на расстоянии в два метра друг от друга. Наша задача: приблизиться к немецким позициям незаметно. Когда я просигналю красной ракетой, поднимаемся в атаку. Нас будет прикрывать пулеметным огнем лейтенант Хониев. Место общего сбора — за овином на берегу Каспли. Все ясно? Вопросов нет?
Молчание было ему ответом.
Орлов вытянул из-за пазухи алое полотнище, с помощью Хониева развернул его перед бойцами, сказал срывающимся от волнения голосом:
— Друзья, это знамя полка. Наш полк — с нами…
Бойцы, не отрываясь, смотрели на знамя, лица у них просветлели, в глазах стояли слезы. И каждый в эту минуту почувствовал прилив новых сил. Все словно забыли об усталости, о ранах, о потерях я готовы были вновь сражаться и побеждать.
— С этим знаменем, — продолжал Орлов, — мы пойдем на великий подвиг. С ним мы прорвемся к нашему полку. И, осененные им, двинемся дальше, к победе! Да, друзья, победа будет за нами!
И все, как один, повторили, как клятву:
— Победа будет за нами!..
Орлов, кивком показав на знамя, обратился к бойцам:
— А теперь подходите ко мне по одному. Поклянемся на знамени, что мы ни на шаг не отступим перед фашистами!
Первым к знамени приблизился Данилов. Опустившись на одно колено, он поцеловал край алого полотнища и вернулся на свое место. Этот ритуал совершил каждый из бойцов.
— Римма! — позвал Хониев.
Девушка робко шагнула к знамени, тоже встала на колено, взяла в свои нежные руки уголок знамени, поднесла его к губам… Ей почудилось, будто губы ее коснулись не бархата, а мягких, ласковых материнских губ. Она несколько раз поцеловала знамя, потом прижала его бархат к щекам, к груди и, поднимаясь, смахнула с глаз непрошеную слезу.
В этот момент многим бойцам щипало глаза…
Лейтенант Хониев трижды поцеловал знамя и трижды, по калмыцкому обычаю, приложил его край ко лбу.
Капитан Орлов дотронулся до цифры «46», вышитой золотом. И застыл в молчании, выпрямившись во весь свой богатырский рост.
Священная тишина царила на поляне.
«Ах, Митя, где он сейчас? — с болью думала Римма. — Ведь и он достоин поцеловать знамя полка… Вот была бы для него радость…»
Орлов приподнял гимнастерку, Хониев и Данилов обернули полотнище вокруг его перебинтованного тела.