Он поставил бойцов в три колонны, Синицын попросил:
— Товарищ капитан, можно, Римма со мной пойдет?
— Хорошо, — разрешил Орлов. — Только пусть она не забывает о раненых. — Он взглянул на Хониева: — Ну, лейтенант… Давай обнимемся на прощание.
И они обнялись — крепко, по-мужски; капитан нашел в себе силы даже не поморщиться от боли, когда почувствовал на своей израненной спине руки Хониева.
Зараженные примером своих командиров, бойцы тоже стали прощаться друг с другом, — как знать, может, им и не суждено больше увидеться…
Синицын и Римма посмотрели друг другу в глаза. Римма первая потянулась к Саше, и он, поборов свою нерешительность, поцеловал ее в губы. Бойцы вокруг сделали вид, будто и не заметили ничего, а Хониев повернулся к Саше и Римме спиной… Пусть война, пусть впереди — бой и смерть, но молодость — это молодость, а любовь бессмертна, и жизнь сильнее смерти, и это славно, что Саша и Римма любят друг друга и вот сейчас познали счастье первого поцелуя.
— Данилов, снимайте посты, — распорядился Орлов. — Двинулись, товарищи!
Он кинул прощальный взгляд на Хониева, тот, стоя навытяжку, провожал батальон погрустневшими глазами…
Батальон растаял в ночи.
Выбрав место на невысоком холме под густой елью, Хониев лег за пулемет, крепко вцепившись в гашетку, прижавшись щекой к остывшему металлу.
Затаив дыхание, он ждал, когда впереди взовьется в черное небо красная ракета: сигнал к атаке.
И хотя в нем напряжена была каждая жилка, беспокойные мысли не оставляли его. Он представлял себе, как капитан Орлов, и он, Хониев, и все оставшиеся бойцы встретятся с полком, передадут знамя командиру полка или комиссару Ехилеву… Он думал о доме, о Нюдле, о дочке… И о боевых своих побратимах — о Токареве, с которым он пил воду из одних родников, о бесстрашном, неугомонном Саше Синицыне, тезке Пушкина, о Мамедове, обо всех бойцах своего взвода, отважных и стойких, и жалел, что не успел поближе узнать ребят из других подразделений роты, которой ему довелось командовать всего один день. И еще он думал о Мите и Римме… Зачем только прибились они к его роте?.. Им бы жить и жить, а сейчас он не уверен, что они останутся в живых. Митя-то так и не возвратился из своей очередной вылазки, — как знать, может, она оказалась для него последней? Жаль парнишку…
Мягко шелестели над ним еловые лапы, колеблемые ночным ветерком, позади журчала речка. Только эти спокойные звуки и нарушали тишину, которая, как пух, обволокла все вокруг.
Хониев не ощущал одиночества — потому что жил мыслью о близкой уже встрече с Орловым, с бойцами его батальона. Ему вспомнился наказ Орлова: взять у него знамя, если он погибнет в бою. Но нет, капитан не должен пасть от шальной пули, это было бы чудовищной несправедливостью! Кому как не ему вернуть в полк знамя.
Вот-вот батальон достигнет вражеских позиций… И загремят выстрелы, и штыки вопьются в живую плоть человеческую, и воздух огласится стонами раненых…
Но Хониев завидовал своим товарищам, которые готовились сейчас атаковать врага. Уж лучше идти вместе со всеми навстречу пулям, чем лежать одному в тяжком, напряженном ожидании, среди непроглядной тьмы и словно загустевшей тишины…
«А меня ведь пуля не возьмет! — вдруг подумал Хониев. — Я выживу в этой войне, я еще долго буду жить!»
Нет на свете человека, который желал бы себе смерти… Но Мутул не утешал, не успокаивал себя — он просто твердо верил, что ему не суждено умереть молодым.
Лежа за пулеметом, таким родным, будто одушевленным, Хониев пристально, до рези в глазах всматривался в ночную мглу.
Уж скорее, скорее бы взлетела красная ракета!..
Глава восемнадцатая
НА ПРОРЫВ!
Орлов вел к линии немецкого окружения остатки своего батальона, который, по существу, уменьшился до взвода, и говорил себе с упрямой злостью: «Ничего, не из таких переделок выходили. И на финской войне всякое бывало, однако ж и сам я живой, и роту тогда сохранил почти в целости. Война сейчас, правда, другая. Все равно — я пока жив, и батальон существует как боеспособная единица, и знамя полка с нами, и мы прорвемся к своим!»
Из ран у него сочилась кровь; пропитав брюки и гимнастерку, она капала на траву, по которой он полз. Время от времени он ощупывал знамя под гимнастеркой, словно лишний раз хотел убедиться, здесь ли оно. Это ведь не просто красное полотнище, это — святыня… Когда немецкие ракеты освещали окрестность, красноармейцы замирали, прижимаясь к земле. Ракеты гасли, все вокруг погружалось в тьму, и бойцы ползли дальше. Место, намеченное для прорыва, было уже близко…