Ревунов, Щукин и Ковалев, поняв, что дела их плохи, сразу сникли, весь день они угрюмо молчали, лениво отмахиваясь от комаров, которые стервенели чем дальше, тем больше. Гришкин и Русков как могли подбадривали ребят, строили предположения насчет судьбы полка, пытались вовлечь приунывших бойцов в обсуждение возможных шансов на спасение, но те смотрели на них помутневшими глазами, безразличные ко всему, словно заранее сдавшись на милость судьбы. К вечеру их сморил сон, бодрствовали только Гришкин и Русков.
Рускову припомнился один спор, завязавшийся между Марковым и Хониевым, которые поочередно вели у них политзанятия. «Зачем на войне музыканты? — горячился Марков. — Что там ни говори, а это народ сугубо штатский. Настоящий боец — он и стрелять умеет, и окопы рыть, и с гранатой обращаться, без него на войне и не обойтись, а музыканты что? Поиграли на дудках да барабанах в свое удовольствие и свободны от всех забот. Тактической подготовкой их не донимают, строем особенно не гоняют. Какой от них может быть толк на фронте? Вы, товарищ лейтенант, я слышал, когда-то увлекались музыкой. Мое мнение — правильно поступили, что бросили это дело». «А я вот жалею, что бросил, — возразил Хониев. — Музыка облагораживает, душу очищает, радует человека, а в праздники и веселит его. Можно сказать, она — ключ к веселью. Как замок без ключа ни на что не годен, так и праздник без музыки не праздник. И на войне музыка нужна. Устал боец — она его подбодрит, придаст ему сил, а в трудную минуту вдохновит на подвиг. Нет, без музыки нельзя — нигде и никогда». Марков не сдавался: «А на войне — можно. Вы же знаете крылатую фразу: когда говорят пушки, молчат музы». — «Знаю. Но когда это сказано!.. Если же нам сейчас придется воевать, то мы и музы поставим на службу победе. И музыка, о которой мы говорили, будет сражаться с врагом!»
Конечно, прав в этом споре был Хониев. Но пока доля участия Рускова и музыкантов его взвода в схватке с немцами, так коварно напавшими на них, была совсем неощутима. А музыка должна служить победе!
От этих мыслей сержанта отвлек Гришкин:
— Как думаешь, политрук, что с полком?
— А ты не слышал бешеную стрельбу — с утра до вечера? И орудия били, и пулеметы, и автоматы — и наши, и немецкие. Полк рядом и ведет бой с фашистами.
— Сейчас-то все стихло. Может, наши ушли?
— Нет. Иначе немцы не расцвечивали бы небо ракетами.
— Да, ракеты они все время пускают… Как нам-то быть, политрук? Так и сидеть тут, подкармливая комаров нашей кровью? Бр-р, как здесь сыро, промозгло, холодно… Надо выходить отсюда. И с музыкой, а?
— Я тоже об этом думал, хотя у меня и мозг совсем промерз…
— А у меня в затылке звенит, будто по нему палкой треснули.
— Это от усталости, от переживаний… Но пока мы живы, старшина, мы — музыканты! Боевой взвод полка…
— Знать бы, где здесь не так топко. В этом болоте и днем-то прохода не сыщешь, а ночью тем более.
— А человек один раз рождается и один раз умирает, — тряхнул головой Русков. — Но если уж умирать, так с музыкой!.. — Он огляделся по сторонам. — Наши-то все спят? Или, может, уже богу душу отдали?
Щукин, потягиваясь, сказал:
— Отдали, отдали… Готовьте свою трубу и барабан — похороните нас по первому разряду. А пока, может, кто табачку даст?
Проснулся и Ревунов, проговорил, позевывая:
— Дела наши — табак… — Обернувшись к храпевшему Ковалеву, он накрыл ему рот ладонью: — Не человек — орга́н!.. Ишь развалился, будто на перине, которую ему теща взбила.
Русков потянул к себе кларнет, зажатый в руке у Ковалева, удивляясь, качнул головой:
— Не отдает!.. Вот настоящий музыкант! И спит вместе с инструментом, как боец с винтовкой.
— Уж и поспать нельзя, — недовольно проворчал Ковалев. — Музыка спит, когда стреляют винтовки.
Гришкин усмехнулся:
— Новый вариант старой истины?..
Его радовало, что ребята немного встряхнулись, сон, видимо, освежил их, они уже не были как в воду опущенные.
Он снял с ветки дерева барабан, который повесил там Русков, протянул его сержанту:
— А ну, политрук, разговори своего молчуна, пусть он рыкнет аки лев. Да так, чтобы враг содрогнулся от этого рыка! Иных не так гром небесный пугает, как барабанная дробь. От, лейтенанта Хониева слышал я, что калмыки, когда что-то на них страх нагоняет, говорят: это, мол, черт бьет в барабан за болотом. Болото есть. Барабан есть. За чертей мы все сейчас можем сойти. Возьми же свои палочки да ударь ими по барабану. Самим-то нам страшиться уже нечего, положение у нас и так хуже архиерейского, война уж в такое гибельное место нас загнала — дальше некуда…