В пути полку пришлось выдержать несколько схваток с фашистами.
Передовая группа прорвала цепь вражеских десантников, за ней прошел и санбат, охраняемый ротой Хвостова, а гитлеровцы, оправившись, ударили по правому флангу подразделений Токарева, Маркова и Буравкина, тесня их к болоту. Лошади понеслись на звуки музыки, Карапетяну и Буравкину едва удалось остановить их; развернув орудия в сторону наседавших немцев, артиллеристы прямой наводкой били по фашистам, их поддерживали огнем бойцы Маркова и Токарева. Открыли артиллерийскую стрельбу и немцы, снаряды — с воем, мины — с щенячьим тявканьем шлепались в болото, озаренное светом ракет, и разрывались, взметая фонтаны черной грязи.
Вражеские мины и снаряды достигали и островка, приютившего музыкантов, и те вынуждены были покинуть его; они двинулись наугад, не переставая играть, и последний их марш поглотила трясина… До самого смертного мига не выпускали музыканты из рук свои инструменты.
Ценой большой крови прорвались к полку батарейцы, у которых осталась уже одна «Алеся», и группы Маркова и Токарева. Обоих их ранило, они шли, поддерживая друг друга. Токарев, вздохнув, проговорил:
— Наш лейтенант так и не нагнал нас. Погиб, наверно, и лежит под мохнатой елью, у Колотовки… А Орлов покоится под сосной. Под каким-то деревом меня похоронят?
— Ты это брось, — строго оборвал его Марков. — Мы жить должны, чтобы отомстить за наших товарищей. Эх, Андрей, солдат порой и не догадывается, какой он сильный. Иногда, кажется, мочи нет — идти, сражаться, рыть окопы, и голод мучает, и раны горят, а боец только прибавляет шаг, и вот увидишь, мы еще и до Берлина дойдем, и после войны в Москве встретимся, а потом ты вернешься в Элисту, к своей Татьяне, весь в орденах и медалях…
— Спасибо, Ваня. — У Токарева лицо было серьезное, сосредоточенное. — Я в Элисте всем буду рассказывать, как командовал нами Мутул Хониев, как помог нам вырваться из окружения и как погиб…
— Мы тогда обо всех расскажем… Припомним каждый подвиг, который совершили наши забайкальцы.
— Только ли забайкальцы? А Римма, а Митя?
— Меня ведь не было с вашим батальоном…
— Да, верно. Я все думаю: а может, они живы? И Синицын тоже?
— Все может быть. А ну, Андрей, выше голову! Прибавь шагу! Держись, друг, держись!
— Держусь, Ваня. — Токарев оглянулся в сторону немцев, от которых им вроде посчастливилось оторваться, и погрозил кулаком: — Мы вам еще покажем! Да, Ваня?
— Да, Андрей.
И они на ходу крепко, до боли, пожали друг другу руки.
Полк выходил из окружения тяжко и трудно, оставив на земле Смоленской, под Демидовом, сотни воинов, уснувших вечным сном…
Поредевшие колонны полка двигались медленно, бойцы с тревогой и ожиданием всматривались в плотную тьму перед собой, иногда они оглядывались назад, думая об оставшихся…
Проведя полк через Касплю, старик из Сенина кивком простился с бойцами — он не мог говорить, горло ему свело судорогой. Долго стоял он на берегу Каспли, глядя вслед полку, растворившемуся в ночной мгле, и скупые мутные слезы катились по его щекам.
Ах, если бы командир полка вовремя его послушался!.. Как уговаривал он майора — повернуть назад… Может, тогда все получилось бы по-другому.
Старик не знал, что война в это время размалывала в своих жерновах, томила в котлах немецких целые дивизии, что враг уже — у стен Смоленска…
Он и ведать не ведал, что 46-й полк, вырвавшись из вражеского окружения, уходил, по существу, в неизвестность…
И никто не мог предвидеть, что ждало его впереди.
Но и Ехилев, и его командиры, и бойцы готовы были к новым сражениям.
Ты помнишь их, земля Смоленская?
Чудится, я слышу голоса смоленских полей, лесов, рек…
Вот лежит на земле, распластав ветви, рассыпав вокруг зеленые иглы, вырванная с корнем ель, лежит, причитает: «Будь проклята война, она и меня не пощадила, я росла людям на радость, всегда пышная, всегда зеленая, русская земля питала меня своими соками, мирное небо голубело надо мной, солнышко ласкало меня своими лучами, но пришли злые вороги и разлучили мои корни с землей, и я умираю, и мне больно умирать, потому что умираю я в поле, где полегло столько русских солдат, а недалеко, бездыханная, недвижная, спит вечным сном юная русская девушка рядом со своим любимым, добрым молодцем из далекого русского села…»
И журчит печально тихая речка Колотовка: «Я поила своей водой все живое, буйная зелень кудрявилась на моих берегах, не поддававшихся ни налету ветров, ни весенним паводкам… А теперь они изрыты воронками от мин и снарядов, глубокими окопами; кусты и деревья искалечены, а вода моя окрашена кровью людской, кровью храбрых, верных сынов земли русской и опоганена нелюдями, которые со смехом и гоготом мыли в ней свои ножищи в рыжей шерсти и пили эту воду, смешанную с кровью… Кровопийцы, чужеземцы, они все кругом истоптали своими сапогами. Солдаты русские, возвращайтесь поскорей, прогоните их отсюда! Слышите, и поля зовут вас, израненные, опаленные войной, прогоркло пахнущие сожженной рожью, и земля стонет, от горя и боли, от разлуки с вами, она ждет вас, красные воины, она взывает к вам — слышите?»