— Снайперы распределяются по стрелковым взводам, ротам, батальонам. Вы будете командовать первым взводом в моем батальоне, в роте старшего лейтенанта Хазина. Наш батальон — третий. Формировать его придется в пути. Из своих снайперов выберите одного, остальных отправьте к помначштаба.
Хониеву и горько было от сознания, что нужно расставаться с ребятами, к которым он привык за долгое время дороги, но вместе с тем он и обрадовался — ведь его непосредственным начальством будут Хазин и Орлов, которых он хорошо знал.
— Все ясно, лейтенант?
— Так точно, товарищ капитан! Разрешите идти?
— Идите.
Хониев чуть ли не бегом устремился к снайперскому взводу; построив его в две шеренги, долгим, чуть грустным взглядом окинул бойцов и обратился к ним с краткой речью:
— Товарищи!.. Мы с вами чуть ли не из конца в конец проехали нашу страну, жили хорошо, дружно. Но снайперский взвод, как вам известно, это объединение временное. Теперь вы направляетесь в подразделения нашего полка. Высоко держите снайперскую марку, друзья!.. Без промаху стреляйте по врагу!
Еще раз тепло оглядев бойцов, он задержался глазами на Токареве:
— Ефрейтор Токарев! Ко мне!
И когда Токарев вышел из строя, сказал:
— Вы пойдете со мной. — Он вновь повернулся лицом к взводу. — А вы, товарищи, поступаете в распоряжение помощника начальника штаба полка. Он скажет, кто какому подразделению придается. Не прощаюсь с вами, мы еще не раз встретимся в бою.
Направляясь вместе с Токаревым в штаб нового батальона, где им теперь предстояло служить, Хониев остановился, оглянулся назад. Их эшелон стоял с распахнутыми дверьми — словно с темными пустыми глазницами. И другие составы были недвижны, будто мертвы, и паровозы не шипели, не дымили, застыли на месте, точно скованные зимним холодом. Хониев видел машинистов, суетившихся возле паровозов, лазавших под вагонами, и гадал, что же заставило замереть все эти эшелоны: может, вышло все топливо или рельсы были повреждены бомбежкой?..
Он перевел взгляд на Ельню. Над ней еще стелился дым, закрывая опускавшееся солнце, черные струи тянулись к небу, извиваясь, как змеи, и солнце плыло в этом дыму — наподобие желтой керосиновой лампы с иссякающим светом.
Хониеву чудилось, будто дома в Ельне жмутся друг к другу, как овцы, испугавшиеся волков. На улицах народу почти не было, но из города лился нескончаемый поток людей с ружьями, лопатами, в военной и гражданской одежде.
Дым войны над русским городом, он, казалось, проникал в сердце степняка, пропитывая его едкой горечью.
А пейзаж вокруг Ельни, картины русской природы ласкали взор… И они были близки поэтической душе Мутула. Вон речка течет в зарослях кустарника, спокойная, неторопливая, — возможно, какой-нибудь из притоков Десны. И у рощи за речкой сейчас такой мирный вид, она манит зеленью и прохладой, и жаворонки над ней вьются — только в их обычно беспечных, заливистых трелях звучат испуг и тревога, их страшит дымное небо… А вон там, где недавно Хониев отчитывал Синицына, словно две подружки, клонят друг к другу свои трепещущие кроны березки. И кажется, что они перешептываются, а может, зовут уходящих бойцов: «Куда же вы, почему не хотите отдохнуть в нашей тени, послушать наш шелест-разговор? Вам некогда, вы спешите на войну?.. Ладно, мы подождем, пока вы вернетесь…» А какая густая трава вокруг березок — сюда бы косаря из кольцовского стихотворения!.. Но, видно, уж не зазвенеть здесь крестьянской косе, другая коса разгулялась над землей: визжит, сечет все живое — коса войны…
Прощай, Ельня!..
Прощайте, роща, речка, березки, прощай, эшелон! Ты был нам домом долгое время. Прощай!.. Нам предстоит далекий, трудный путь.
Так подумал Хониев, круто повернулся и, кивнув Токареву, чтобы тот следовал за ним, зашагал к штабу батальона.
Глава шестая
ЦВЕТЕТ ВДОЛЬ ДОРОГИ ГРЕЧИХА…
Во второй половине дня 46-й полк выступил в поход в направлении Смоленска.
Если во время обычного марша бойцы отдыхали после каждого часа пути, то сейчас это правило не соблюдалось, привалов, даже коротких, не было, марш-бросок продолжался уже более двух часов.
По бокам дороги расстилались поля, где густо-розово цвели не известные Хониеву растения, над которыми с тихим жужжанием кружились пчелы. Растения, значит, были медоносные, но Хониев видел их впервые, хотя в калмыцкой степи вдоволь было всяческих злаков, цветов и трав, от ржи до верблюжьей колючки, которую в охотку поедали верблюды.
Хониев повернулся к Токареву, идущему рядом:
— Андрей, что на этих полях растет? Я такой травы еще не видывал. Гляди, сколько пчел над ней!..