Римма, совсем смущенная таким обилием подарков, схватила ведро и балетку и собралась было подняться, но Хониев жестом остановил ее:
— Не спешите, Римма. Нам надо еще поговорить.
— Уже поздно, товарищ командир. Темнеет. А мне еще надо до своих добраться.
— Успеете. Мои ребята вас проводят. Вы ведь опять — в лес?
— А куда же еще?
— Римма, расскажите подробней о себе. Где вы жили в Рудне? Кто ваши родители?
Девушка опять принялась пощипывать траву, ей, видно, тяжело было говорить о прошлом.
— В Рудне я у тетки жила. Меня родители у нее оставили, чтоб я могла спокойно школу окончить. Сами-то они кочевали, отец в армии служил, его все с места на место перебрасывали, и мама всюду за ним следовала…
— Отец у вас командир?
— Да, он ротой командовал, в механизированном корпусе.
— Наверно, старший лейтенант?
— Нет, капитан. — Воспоминания разбередили Римме душу, и на глаза ей опять навернулись слезы. — Где-то они сейчас? Когда война началась, они были под Гродно…
— Ну, ну, Римма, не плачьте. Будем надеяться, что с ними ничего не случилось.
— В Гродно-то давно уже немцы. В конце июня они уже и Минск заняли.
— Но наши войска успели отступить… Так что ваш отец сейчас, вполне возможно, где-то неподалеку отсюда с фашистами бьется. А командирских жен эвакуировали в тыл в первую очередь.
Хониев и сам слабо верил в то, что говорил. Если враг продвигался от границ так быстро, то наверняка многие части оказались в окружении, остались далеко в тылу у немцев. И были все основания тревожиться за судьбу отца Риммы.
Беседу лейтенанта с Риммой прервал Синицын, появившийся невесть откуда с полной каской полевых цветов.
— Товарищ лейтенант! Разрешите, я эти цветы… Римме…
— Ай, Синицын, Синицын! — улыбнулся Хониев. — Если парень хочет подарить девушке цветы, то он должен спрашивать разрешение не у командира, а у своего сердца.
Синицын наспех собрал цветы в букет, обвернул его старой пропотевшей газетой, которой была выстлана изнутри его каска, и, помявшись, отдал букет девушке:
— Римма… Вот… Это вам… На память…
Токарев показал ему большой палец: молодец, Синицын, здорово придумал!
Тот все топтался на месте, пока Римма не кивнула ему благодарно:
— Спасибо.
Она осторожно положила букет поверх солдатских даров, заполнивших все ведро.
Видя, что девушка уже пришла в себя, Хониев продолжил беседу с ней:
— Школу вы окончили?
— Да, в этом году. Десятилетку. — Она вздохнула. — Совсем недавно. И так давно-давно… Выпускной вечер был у нас за день до начала войны. Я уж собралась было поехать к родителям… Купила билет на двадцать второе июня, на вечерний поезд. А тут… война. Я все равно поехала бы, но тетя меня не отпустила. Вот он… билет. Я сохранила его.
Из нагрудного кармана кофточки она достала комсомольский билет, а из-под обложки — железнодорожный и показала его Хониеву.
«Комсомолка», — с удовлетворением отметил про себя Хониев.
Билет отправился по рукам, бойцы рассматривали его и передавали друг другу, как какую-то реликвию.
Вернув девушке билет, Хониев ободряюще сказал:
— Выше голову, Римма! Вы ведь комсомолка. А отец ваш наверняка член партии, верно?
— Да.
— Вот видите. Коммунист. У нас в роте тоже почти все комсомольцы или коммунисты. А значит…
— И в воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим! — подмигнув Римме, пропел Токарев.
— А хашисты — сгорят, чтоб им пусто было! — воскликнул Мамедов. — Мы выльем на них весь бензин Баку и сожжем!
Римма поправила, улыбаясь:
— Не «хашисты», а «фашисты».
— Ой, Риммочка, наш Мамедов так их ненавидит, что не может правильно произнести это слово: «фашисты», — пояснил кто-то из бойцов.
Римма внимательно посмотрела на Мамедова, а тот, делая вид, что ужасно смущен, выкрикнул свое «Ой, Баку-у» и прижался щекой к пулеметному диску, успев при этом подмигнуть Синицыну.
Синицын стоял в сторонке, опустив глаза, задумчивый, какой-то потерянный и теребил ремень винтовки. Хониев покосился на него:
— А ты о чем размечтался? Эй, Синицын!
— Я Синицын, товарищ лейтенант! — встрепенулся боец.
— Ну! Проснулся! — рассмеялся Хониев. — Где это ты мыслями витал, а? Подсаживайся-ка к нам. Послушаем, что нам Римма еще расскажет.
— А вы знаете, что было пятнадцатого июля, после обеда? — оживленно заговорила Римма. — Немцы, заняв Рудню, двинулись к Каспле. Вдруг вдали словно гром громыхнул, небо прочертили огненные линии, они уперлись своими концами в землю, как раз в расположении немцев, и один за другим, раздались сильные взрывы — как будто звезды ослепительно вспыхнули над самой землей. Ох какое это было зрелище, вы и представить себе не можете! Казалось, земля дрогнула под ногами. Жителей, прятавшихся в лесу, взрывы оглушили, и, хотя дело было днем, отблеск пламени резал глаза, словно на нас направили зеркала, отражавшие солнце. Мы все попадали — кто где стоял. Но видели, как фашисты бросились бежать врассыпную, побросав оружие, скуля, как побитые собаки, вопя в ужасе: «Рус! Рус!» А мы радовались, как дети, кто-то крикнул в восторге: «Ого, какие подарочки преподнесли наши немцам! Поддайте им еще огоньку!» Это не ваши были подарки, товарищ лейтенант? — спросила Римма у Хониева.