Видя, что брат слушает его внимательно, Мутул приободрился.
— Рассказать, как все было? Ну, слушай. — И он начал свой рассказ, помогая себе мимикой и жестами: — В Малых Дербетах начальник паспортного отдела строгий такой, придирчивый, ну, вроде тебя. Никак не хотел выдавать мне паспорт: тебе, говорит, по всем справкам еще шестнадцати нет. Я стою у стенки, слезы кулаком вытираю, всхлипываю, чтоб разжалобить его, а он все свое твердит: зелен, мол, ты еще, сперва подрасти, а потом уж о техникуме думай. Вот исполнится тебе в будущем году шестнадцать, тогда и поезжай в свою Астрахань с новеньким паспортом. Тут меня, осенило… Эй, говорю, а почему ты не считаешь те девять месяцев, когда я находился в материнской утробе? Прибавь их к моим годам, вот и будет порядок. Это по русским правилам мне пятнадцать лет, а по калмыцким — все шестнадцать! Тут он засмеялся: «А тебе палец в рот не клади. Смышленый. Чей же ты такой будешь?» Я говорю: «Хониев». Он удивился: «Не Хони ли Ванькина сын?» Я говорю: «Ага». — «И какой же ты из них по счету? Если ты сын того Хони, о каком я думаю, ну, такого худого, черного, то вас у него — как жердей в остове кибитки». — «Я самый младший». Тут я опять заплакал, потому что боялся, что автобус без меня уедет. А начальник стал утешать меня. «Ну, ну, — говорит, — будь мужчиной, сыну калмыка не пристало распускать нюни. Дам я тебе паспорт, раз уж тебе по калмыцким законам шестнадцать. Езжай учись, только хорошенько учись, уж не подводи меня, ладно?» Ну, и оформил мне паспорт, и вот я здесь…
Когда Мутул закончил свое повествование, Лиджи снова разволновался:
— Нет, это надо же — два артиста в одной семье!.. И оба — беглецы…
Мутул не знал, что и делать… Он робел перед Лиджи, да к тому же и неписаный калмыцкий закон не разрешал ему пререкаться со старшим братом. Закон гласил: со старшим — не спорят. Ох, знал бы он, что Лиджи в Астрахани, — ни за что бы сюда не приехал!
А Лиджи лег на постель, прямо в шубе, и отвернулся к стене лицом, показывая, что не хочет больше разговаривать с Мутулом.
Мутул, тяжело вздохнув, взял с тумбочки брата жестяной чайник, сбегал в коридор за кипятком, вернувшись, извлек из своего мешка кусок хлеба и несколько слежавшихся, грязных леденцов, разрезал хлеб суровой ниткой и большой ломоть с одним леденцом (себе он ни одного не взял) положил перед братом:
— Не сердись, Лиджи. Давай вот поужинаем, кипятку попьем…
Брат поднялся с постели, молча уселся перед тумбочкой. Леденец он пододвинул Мутулу: «Ешь!» — и принялся, обжигаясь, отхлебывать кипяток из кружки. Мутул вернул леденец брату. Тот опять отодвинул от себя конфету. Мутул подтолкнул ее к брату: это твоя, ты старший! Они выдули целый чайник кипятку «под леденец», так и не попробовав конфету. Пот градом лил по их лицам. Лиджи все молчал, а Мутул был доволен уже тем, что брат больше не настаивал на его отъезде из Астрахани. «А маме я письмо пошлю, — успокоил себя Мутул. — И Лиджи тоже попрошу домой написать».
В течение нескольких дней братья не перемолвились ни словом. Но питались они вместе, сидя за одной тумбочкой. Еда у них была скудная: в день на каждого приходилось по ломтю сырого черного хлеба, который они запивали кипятком.
Как-то во время занятий по актерскому мастерству преподаватель подозвал к себе Мутула:
— Ну-ка, молодой человек, исполните такой вот этюд… Вас кто-то сильно обидел. Вы тяжело эту обиду переживаете, белый свет вам не мил. Ну, начинайте. Только слов никаких не произносите, это пантомима.
Мутул томился, стоя перед преподавателем и переступая с ноги на ногу. Кто его знает, как изображать обиду? Он мучительно старался припомнить случаи из жизни, когда кто-нибудь его обижал, но в голову ничего не приходило. Он с тоской озирался по сторонам и готов был от стыда провалиться сквозь землю.
Преподаватель повторил задание и поторопил Мутула:
— Ну, начинайте. Я жду.
Мутул все мялся на месте, набычившись, не отрывая от пола хмурого взгляда и посапывая, как посапывают дети перед тем как заплакать. Преподаватель наблюдал ва ним с одобрительным любопытством:
— Вот-вот. Уже лучше.
Но Мутул вовсе не разыгрывал. Он переживал не обиду, нет, его в эту минуту мучило собственное бессилие: ну, ничего не получается, хоть лопни! По его мнению, человек, которому нанесли обиду, обязательно должен всплакнуть. Он вспомнил даже вычитанное где-то выражение: «слезы обиды». Но как он ни тужился, заплакать ему не удавалось. Со вздохом он поднял голову, и тут его взгляд упал на парту, за которой сидел брат. Лиджи низко склонился над партой — то ли ему было стыдно за Мутула, то ли заданный преподавателем этюд напомнил о том, как он сам обидел младшего братишку. Ну да, ведь Лиджи изо дня в день обижал его, Мутула, своим молчанием, нежеланием даже заметить, как терзается Мутул!.. А как Лиджи напал на брата, увидев его в техникуме!.. Наорал ни за что ни про что… А что он, Мутул, такого сделал?