В пути всегда тянет на размышления, особенно когда шагаешь вот так размеренно, в общем строю.
Да, его ребята в недавнем бою не подкачали. Они впервые увидели, как льется кровь, как падают люди, сраженные пулями, услышали стоны раненых, предсмертные хрипы и не дрогнули, не испугались, выстояли перед врагом наподобие гранитной стены. А те из его бойцов, которые сами были ранены, терпели боль, стиснув зубы, не издав ни звука. Этот бой огненной своей рукой словно прощупал мускулы у забайкальских богатырей, проверил, насколько они сильны, выносливы. Да, теперь Хониев мог сказать про своих ребят: проверенные бойцы. И потому новые бои его не страшили…
Хониев мысленно сравнивал этот бой с тоненьким предисловием к толстой книге: несмотря на свою краткость, оно все-таки дает какое-то представление, сообщает определенные сведения обо всем произведении.
Первый бой, который пришлось выдержать его взводу, позволял Хониеву уверенно смотреть в будущее: он уже знал, кто на что способен.
От раздумий его оторвал Синицын, который всегда старался держаться поближе к лейтенанту и вот сейчас бесшумно возник рядом:
— Товарищ лейтенант! Значит, правда, что мне дадут медаль «За отвагу»?
— Ты же видел плакат нашего комсорга. Он зря медаль не пририсовал бы.
— А когда я ее получу?
— Комбат уже подписал и отправил в штаб дивизии наградные документы.
Синицын некоторое время молчал, слова Хониева окрылили его, и он уже представлял себе, как идет по Смоленску под руку с Риммой, а на груди маленьким солнцем сверкает новенькая медаль…
Предстоящего сражения с фашистами он не боялся, полагая, что оно будет таким же, как и недавняя схватка в лесу. А тогда ему удалось преодолеть чувство страха, он в шутку говорил потом, что свой страх он оставил у немцев, когда добывал там «языка». И теперь, мол, у фашистов — на один страх больше…
Эх, да он, если нужно, притащит еще хоть взвод немцев, лишь бы поскорее кончалась война. Вот отобьют они у фашистов Демидов, погонят врага дальше на запад. В ноябре кончается срок его армейской службы. И он тогда вернется в эти края, разыщет Римму, и они каждый вечер станут приходить на берег Каспли, речки, подарившей ему любимую…
— Товарищ лейтенант!
— Слушаю, Синицын.
— Как вы думаете, Римма будет меня ждать?
— А вы что, уж в вечной любви друг другу поклялись?
Синицын покраснел:
— Что вы, товарищ лейтенант… Я ведь… это… за девушками-то и ухаживать не умею. Честное слово, я прежде-то их как огня боялся.
— Ох, не верится, что ты такой стеснительный! Когда ты Римму из леса привел, щеки у нее так и горели. Уж не целовались ли вы там?
У Синицына и самого лицо от смущения полыхало огнем:
— Вы скажете, товарищ лейтенант! Я и глянуть-то на нее не решался…
— Значит, у меня был обман зрения. Мне ведь показалось, что ты глаз с нее не сводишь.
Саша вздохнул:
— Значит, заметно было?
— Да у тебя все, что ты чувствуешь, на лице написано. Но неужто ж вы с ней так ни о чем и не поговорили?
— Она-то не умолкала… А я…
— А ты молчал, как красная девица? Вот уж не поверю, чтоб смельчак, притащивший громадину фашиста как бревно какое, робел перед девушкой, которая ему нравится, — нет, так не бывает. Ведь она понравилась тебе, а, Саша?
— Ага. Очень. Сам не знаю, как такое случилось, честное слово. Только когда я с ней рядом шел, я… это… весь как будто одеревенел. И язык у меня отнялся. С немцем-то схватиться проще. А вот с какого бока подойти к девушке, которая тебе приглянулась?
— Мне, Саша, трудно тебе что-нибудь посоветовать, у меня никогда таких проблем не возникало, я лично в подобных ситуациях шел напролом. Но тут все от характера зависит. Одно могу тебе сказать: любишь — люби. А все остальное, как говорится, приложится. Ты хоть адрес-то у нее взял?
— Ага. Вот он. — Синицын хлопнул ладонью по карману гимнастерки.
— Ну, хоть тут не оплошал.
Ночной мрак стал совсем густым, осязаемым, как деготь, а тишина — плотной, давящей.
И среди этого мрака и тишины змеей, грозящей ужалить, притаилась война. Война была вокруг, позади и впереди, в прошлых днях и в грядущих.
И странно, подумалось Хониеву, что вот в такой угрожающей, настороженной обстановке он и Синицын разговаривают о любви. А может, и не странно, а вполне естественно, что любовь не победить, не подмять под себя никакой войне? Это ведь у Горького есть такая поэма — «Девушка и смерть»? Там любовь сильнее смерти. Но и тут, на Смоленщине, леденящее дыхание войны не в силах затушить любовь, она овевает сердца бойцов, и они согреваются и расцветают, и войне никогда с ней не сладить, потому что война — нечто преходящее, а любовь вечна, она идет по земле легкой уверенной поступью, перебросив через плечо смоляную косу, такую, как у его Нюдли и у Риммы, и на голове у нее развевается шелковая узорчатая косынка, наподобие той, которую подарил Римме Шевчук…