Но только он подумал об этом, как по дороге ударили вражеские орудия, тишину разорвал треск автоматов, татаканье пулеметов — батальон попал под сильнейший обстрел, и поскольку никто не ждал, что враг обрушит на них сокрушительный огонь именно в это время, именно на этом участке дороги, то бойцы растерянно заметались, не зная, куда спрятаться от огневого шквала, и лишь спустя минуту-другую большая часть орловцев шарахнулась влево от дороги, бойцы беспорядочно попадали на землю, подминая под себя колосья ржи.
А немцы все палили и палили — из орудий, пулеметов, автоматов. Дорога и поле вспучились разрывами — земля черными фонтанами летела вверх. Свист пуль слился в один щемящий звук; быстрый, горячий свинец срезал колосья — по ржаному полю словно прошлась огромная коса.
Рожь скрывала бойцов третьего батальона, и невозможно было определить, сколько уже в батальоне убитых, сколько раненых… Но, судя по всему, батальон понес большие потери.
Хониев, тоже залегший во ржи, приподнял голову, стараясь угадать, откуда ведется бешеная стрельба и где сейчас бойцы его взвода. Но сквозь густо стоявшие стебли ржи ничего не было видно, только слышались отовсюду стоны, вскрики и злая, от сердца брань… И взрывалась земля, и пули летели со свистом, и скошенные ими колоски ударялись, как мертвые кузнечики, о каску Хониева, набились ему за воротник, щекоча кожу. Он левой рукой смахнул с шеи колючие колосья, снова попытался привстать, но свист пуль пригнул его к земле. Все тело у него покрылось холодным потом. Что же делать? Надо что-то предпринимать, нельзя же, чтобы бойцы лежали вот так, в страхе и оцепенелости, не видя друг друга, не зная, что творится вокруг. Где сейчас Орлов? Где Хазин? Вот она, настоящая война… Хониев теперь понимал, почему пятились от немцев наши части. Что делать, что делать?
Еще на дороге он успел приметить, что самый мощный шквал огня налетел на них справа. Надо собрать взвод, ринуться на врага, перебежав дорогу, и, прячась во ржи, вести по фашистам огонь — пусть даже не прицельный, но плотный, упорный.
Оттянув затвор автомата, он поднялся рывком, крикнул во всю мочь:
— Взвод! По врагу — огонь!
Но никто не послушался его команды.
Наши не стреляли.
Кто-то, вцепившись Хониеву в правую ногу, потянул его вниз. Лейтенант брякнулся в рожь, хотел выругаться, но осекся, потому что за ногу его держал Митя.
Хониев, уже лежа, повернулся к нему:
— Ты что? Ты зачем здесь?
Он словно забыл, что Митя до начала стрельбы шел вместе со взводом и ему некуда было деваться, кроме как броситься по примеру остальных в густую рожь.
Митя пошарил вокруг себя, ища свою фуражку, слетевшую у него с головы, пока он пробирался к Хониеву среди упругих стеблей ржи. Фуражка лежала неподалеку, Митя надел ее, надвинув козырек чуть не на самые брови, такие же белесые, как рожь вокруг, сказал со слезами в голосе:
— Я же говорил вам… Я же говорил… Почему никто не поверил, что немцы вас ждут?
— Как никто? Я поверил. — Углы губ у Хониева собрались в горькие складки. — Только, к сожалению, ничего уже нельзя было сделать. Так-то, друг Митя… Попались-таки мы в западню, о которой ты нас предупреждал.
— Вы, товарищ командир, из ржи-то больше не высовывайтесь. Не подставляйте голову под пули, она вам еще пригодится.
«Ишь какой рассудительный, прямо, мужичок с ноготок!» — подумал Хониев, а вслух произнес:
— А кто же взводом будет командовать, а, Митя? Немцы-то небось постреляют, постреляют да в атаку на нас пойдут. И надо приготовить им достойную встречу. Не то они прошагают по нашим телам.
Рядом зашевелилась, зашелестела рожь, это подполз к лейтенанту Токарев.
— Вы живой, товарищ лейтенант?
— Как видишь, живой.
— Н-не ранило в-вас?
— А тебя?
— Вроде н-нет…
У Токарева тряслись губы, он заикался.
— Ты что это разблеялся, как ягненок? Душа, верно, от страха в пятки ушла?
— Да нет, я уже не боюсь. Это н-нервное… Вот угодили-то, как кур в ощип…
— А ты что думал, немцы с нами в бирюльки пришли играть? Но не надо, Андрей, бросаться из крайности в крайность: то «ура» кричать, то «караул». Лучше давай думать: как нам быть, как выкарабкиваться из этой огненной ловушки.
Вдруг Хониев насторожился. Что-то изменилось вокруг. И только спустя некоторое время он понял, что огонь фашистской артиллерии стал стихать, да и автоматные и пулеметные очереди как-то поредели.