Подумав о кумысе, которого он так давно не пробовал, Хониев даже слюну сглотнул.
И вновь память унесла его в отчий край…
…Когда наступали школьные каникулы, ребятам все равно было не до отдыха. Школьники, начиная с третьего класса, прихватив с собой тетрадки и карандаши, разбредались по полевым бригадам: они выполняли обязанности учетчиков.
Мутул больше всего любил пору сенокоса. Он шел тогда в бригаду косарей, которой руководил Санджи Альджаев, хотя работала она далеко, километрах в двадцати — тридцати от хотона.
Санджи не было еще и сорока лет, но держался он не по возрасту степенно, и взгляд у него был серьезный, мудрый, все примечающий. Со всеми ровный и сдержанный, он в любых ситуациях сохранял спокойствие, никогда не повышал голос… И грубого слова от него никто не слышал.
Мутула он называл: «наш писарь», и тот изо всех сил старался оправдать доверие бригадира. Он аккуратно вел записи в своей тетрадке, тщательно выводя каждую буковку.
Правда, поскольку «ученый человек» бегал по лугам босиком, ноги у него всегда были покрыты грязью толщиной в палец да к тому же изрезаны травой, исцарапаны колючками. Самого Мутула это не очень смущало. Если ранки на ногах начинали кровоточить, он присыпал их пылью, считая ее самым верным лечебным средством.
Одет Мутул был кое-как, в обноски, перешедшие ему от старших братьев. Рубашки, перешитые из старья или сметанные из больших лоскутьев, не доставали ему и до пупка. А изодранные, особенно снизу, штанины приходилось подворачивать выше колен.
Однако, несмотря на свой неказистый вид, Мутул пользовался в бригаде авторитетом. Ведь учетчик — второе лицо после бригадира!
Когда в обеденный перерыв или вечером колхозники справлялись у него, сколько травы они скопили, сколько сена сложили в скирды, Мутул, весь сияя от гордой радости, взбирался на передок телеги, где примостилась бочка с водой, и звонким голосом оглашал свои записи.
Колхозники одобрительно кивали головами:
— Ну, молодец! Настоящий писарь!..
Мутул, довольный собой, птицей слетал с телеги.
Лишь позднее он понял, сколь многим обязан был бригадиру Санджи.
Целый день Мутул носился из конца в конец сенокосных угодий верхом на коне. Ноги у него не дотягивались до стремян, он вдевал их в ременные подвески, приподнимался на носках, прямо с коня измеряя деревянной саженью длину и ширину скошенных участков, и надолго задумывался, пытаясь высчитать площадь покосов, приходившихся на долю того или иного звена, колхозника. В арифметике он был не силен, и любой подсчет давался ему с трудом.
Заметив, как мучается паренек, бригадир подходил к нему, ненавязчиво, как бы между прочим, интересовался:
— Ну-ка, ну-ка, что ты там намерял? Так, дай-ка мне данные по этому участку… И вот по тому…
Он быстро производил в уме необходимые вычисления и говорил Мутулу:
— Запиши теперь в свою тетрадку, кто сколько накосил за день.
И диктовал ему итоговые цифры по всем звеньям. Мутул, дивясь про себя той быстроте, с какой бригадир управлялся с цифрами, заполнял записями тетрадь учета.
Так оно и шло: Мутул смотрел, мерял, Санджи считал и подбивал итоги.
Получалось, что авторитет Мутула в бригаде опирался на опыт и знания бригадира. И по справедливости этот авторитет следовало бы разделить на двоих: Мутула и Санджи.
Сейчас, спустя много лет, Хониев с благодарностью вспомнил об Альджаеве, скромном, душевном, отзывчивом…
…Лейтенант отошел от двери, присел на нары. Бойцы отдыхали: кто просто лежал на нарах, кто потихоньку напевал что-то, кто читал. А некоторые, несмотря на тряску, исхитрялись писать письма. Хониев извлек часы из верхнего брючного кармашка, посмотрел на них: близилось время очередных занятий. Сегодня он собирался поговорить с бойцами о законах баллистики.
Засовывая часы обратно, он перехватил взгляды бойцов, с явной неприязнью устремленные на расписание занятий, которое подрагивало на стене вагона. «Ладно, — решил лейтенант, — пусть еще малость отдохнут. Позанимаюсь с ними перед самым ужином».
В этот момент Хониева окликнул Токарев, стоявший в дверях:
— Товарищ лейтенант, глядите-ка, ну прямо калмыцкий хотон!
Он тыкал перед собой, как указкой, карандашом, которым до этого писал письмо. Хониев пристроился возле него, выглянув наружу, сказал:
— Это казахский аул.
— Видать, казахский аул и калмыцкий хотон — родные братья! — засмеялся Токарев.
Аул, тянувшийся вдоль линии железной дороги, и впрямь напоминал калмыцкое становище, и у Хониева сжалось сердце.