Старшина лежал ничком, прижавшись лбом к земле. Крови нигде не было видно, и, казалось, его сморил крепкий сон.
Шлеев, нагнувшись над Баталовым, потряс его за плечо:
— Товарищ старшина! Товарищ старшина! Хомутов-то у немцев пулемет отбил, теперь из него по ним же шпарит! Товарищ старшина, что с вами?
Баталов не шевелился.
Шлеев перевернул его на спину. Старшина смотрел на него остекленелыми глазами. В зубах он сжимал оголенный провод — так птица держит в клюве травинку, припасенную для гнезда.
Долго не мог Шлеев отвести взгляда от мертвого старшины. Ему почему-то вспомнилось, как любил Баталов песню про матроса-партизана Железняка. Когда Шлеев и Хомутов исполняли ее, глаза у старшины увлажнялись. По вечерам, выводя роту связистов на прогулку, он громко командовал: «А ну, запевай!» — и сам первый затягивал: «В степи под Херсоном высокие травы…» Он знал много песен, но эта была для него самая дорогая, и часто он и один тихонько напевал про себя: «В степи под Херсоном бурьян…» Когда его спрашивали, почему он так привязан к этой песне, Баталов раздумчиво объяснял: «А у меня отец в гражданскую тоже был матросом и тоже погиб и похоронен где-то в степи, под Херсоном. Меня еще в детстве мать выучила этой песне. И когда я слышу, как поют про Железняка, или сам про него пою, то мне чудится, будто отец шагает рядом со мной…»
А вот теперь и сам старшина лежит убитый, на поляне под Смоленском, в высокой траве…
Интересно, есть ли у него сын? Старшина редко и неохотно рассказывал о себе. Если есть, то он, Шлеев, пошлет ему письмо, где расскажет, как погиб его отец. И хотелось бы думать, что и сын Баталова выучит и полюбит песню про Железняка. И будет петь ее, представляя себе, что рядом с ним идут дед и отец…
Зубы у мертвого Баталова были так крепко сжаты, что Шлеев с трудом выдернул из них провод. Он заново соединил провода, еще раз взглянул на старшину. Не хотелось оставлять его здесь, но Шлеев понимал, что одному ему тело отсюда не вынести. Присыпав его землей, Шлеев склонил голову: «Прости, друг, что я ухожу… Мы еще вернемся сюда с Хомутовым и похороним тебя честь по чести. Это для нас долг дружбы, долг землячества. Ведь все мы из Сибири: ты из Омска, Хомутов из Томска, я из Читы. Сибирское трио…»
Немцы, видно, оправились уже от растерянности, и вокруг Шлеева засвистели пули. Пригибаясь и петляя, он побежал на звук пулемета, захваченного Хомутовым. Мысленно он молил друга: «Хомутов, милый, держись! Старшину, нашего товарища, фашисты убили, а ты уж не поддавайся им, будь осторожен, дождись меня, я скоро, ты только стерегись шальных пуль, вот я уж вижу тебя, погоди еще чуть-чуть, мы с тобой покажем этой сволоте, на что способен наш дуэт!»
Пули чудом миновали Шлеева. Немного не добежав до Хомутова, он спрятался за недвижным танком, подбитым, видимо, батареей Бровки. Внезапно пулемет Хомутова замолчал, кончилась лента, под огнем немцев невозможно было вставить новую. Шлеев, высунувшись из-за танка, позвал:
— Хомутов! Сюда, ко мне!
Тот подполз к нему, таща за собой пулемет.
— Шлеев! Как связь?
— Все в порядке, восстановлена.
— А где старшина?
Шлеев только тяжело вздохнул.
— Немцев тут немного, — сказал Хомутов. — Мы не должны подпустить их к проводу. Как у тебя с патронами?
— Есть еще…
— Надо беречь их. Позиция у нас удобная. Будем сражаться до последнего патрона! Так, дружище?
— Выступает дуэт Хомутов — Шлеев! — крикнул Шлеев, сделав по фашистам несколько выстрелов, и обернулся к Хомутову, который уже заправил в пулемет новую ленту. — У нас ведь на крайний случай еще и гранаты имеются. Будем стоять насмерть!
Хомутов хлестнул по немцам короткой очередью:
— Будем стоять насмерть!
Сибирскому дуэту так и не довелось вернуться — ни в штаб полка, ни на батарею Бровки. Хомутов и Шлеев, рядовые связисты, бились с врагом до последней капли крови и сложили головы, надолго задержав немцев возле старой бани.
Когда немцы, обозленные тем, что их первая атака была отбита, двинули на батарею Бровки новые стальные махины, для артиллеристов это не было неожиданностью, и они встретили фашистские танки метким огнем.
Батарейцы стреляли, не дожидаясь команд, и, когда удавалось поджечь очередной танк, хрипловато покрикивали:
— Так тебе, арийская сука! Ишь завертелся, как карась на сковородке! А ну-ка еще одного сделаем рыжим!
Фашисты упрямо перли вперед. Танки, даже объятые рыжим пламенем, не останавливались до тех пор, пока не взрывались. Поле боя было окутано густой пылью и жирным черным дымом. В этом дыму, как в грозовой туче, порой словно молнии вспыхивали — это подожженный танк охватывало зарево взрыва.