Но и батарее Бровки приходилось туго: два орудия вышли из строя, из орудийной прислуги был убит или ранен чуть не каждый третий.
Бровка, как и в первом бою, ни минуты не оставался на месте, он помогал заряжать орудия, звонко командовал: «Огонь! Огонь!» — подбадривал артиллеристов:
— Молодцы, ребятки! Ты гляди, с первого выстрела попал в гада! А ну, подсыпь им еще горяченьких угольков, пусть покрутятся, как грешники в аду! Так, ребята! Так! Вон еще два загорелись! Ах, молодцы!
В голосе его слышались азарт, восторг, изумление, словно ему самому было удивительно, как это они смогли подбить, поджечь, уничтожить столько вражеских танков.
Ему приходилось так много бегать, что он натер мозоли на ногах. Впрочем, в этом больше всего виноваты были сапоги, которые он перед маршем на Демидов выпросил у начальника вещевого довольствия, отдав ему свои старые. Новые оказались ему велики, во время перебежек они чуть ли не спадали с ног, и он вынужден был снять с себя нательную рубаху и, разорвав ее надвое, обмотать ею ноги поверх портянок.
За этим занятием его застал старший коновод батареи Ваагн Карапетян. Он приплелся, волоча за собой кнут, не обращая внимания на кипевшее вокруг сражение, вид у него был расстроенный, усы уныло обвисли, в глазах печаль:
— Товарищ лейтенант! Кони гибнут…
Бровка вскочил на ноги:
— Пошел ты со своими конями! Не видишь, что ли, что тут творится!
— Без коней батарее нельзя…
— Не нуди, Ваагн! Мне сейчас не до коней. Ступай, откуда пришел.
— А если отходить будем? Кто орудия потянет? А, товарищ лейтенант? Куда мне лошадей припрятать какие еще остались?
Маленький Бровка напрягся, как струна:
— Ты брось эти разговоры: «отходить», «отходить»! Мы будем насмерть тут стоить. Понял? Насмерть!
Карапетян удалился, недовольно бормоча что-то себе под нос, а Бровка вновь колобком покатился от орудия к орудию. Он приказал расчетам изготовиться к стрельбе прямой наводкой.
— Устроим гитлеровцам похороны по первому разряду! — сказал он. — Ишь повыскакивали из своих танков, заметались как угорелые. Картечью по ним, картечью!
Остановившись возле орудия, которое обслуживал первый расчет во главе с сержантом Рыгором Буравкиным, тоже, как и Бровка, белорусом, лейтенант любовно погладил ствол ладонью:
— Держишься, «Алеся Алексеевна»? Уж ты, милая, не подводи меня…
Это орудие прибыло в полк четыре года назад прямо с военного завода. И первым его командиром стал Бровка, тогда еще сержант. Он ухаживал за своей пушкой, как кавалерист за конем, тщательно смазывал каждую деталь тряпкой, выпрошенной у старшины, так усердно, до блеска, протирал ствол, что в него можно было смотреться как в зеркало. В общем, он содержал орудие в идеальном порядке и чистоте и не раз получал за это в приказах благодарность от командира полка.
Все в батарее знали, почему он сразу же назвал орудие «Алеся», а позднее стал обращаться к нему хотя и с прежней нежностью, но более уважительно: «Алеся Алексеевна».
Дело в том, что, когда пушку привезли с завода, у Бровки все мысли были заняты невестой, Алесей, оставшейся в его родной деревне. Бровка и назвал орудие «Алесей». Но девушка ждать его не стала, вышла замуж за другого. Сержант почернел от переживаний, однако измена любимой не погасила его любви. Он по-прежнему тосковал о далекой Алесе, только теперь она была для него — Алеся Алексеевна. Как же, мужняя жена… Переменилось имя и у орудия.
К пушке своей Бровка относился как к живому существу. «Орудием надо дорожить, как собственной жизнью, — учил он свой расчет. — Если ты не будешь его любить да холить, так оно подведет тебя в бою».
Бойцы добродушно улыбались, видя, как он ходит вокруг своей «Алеси», ласково поглаживая ствол, похлопывая ладонью по колесам. Бровка даже на одной фотографии был снят в обнимку с «Алесей». Орудие, по случайности, носило номер 23—18, и Бровка часто говорил: «Это судьба так наколдовала, мне как раз двадцать три года, а Алесе восемнадцать».
Как-то в сорокаградусный сибирский мороз, который так пробрал «Алесю», что у нее звенел ствол и вся она покрылась жгучим инеем, бойцы расчета в шутку предложили Бровке: «Товарищ командир, если уж вы так любите свою «Алесю», обнимите ее покрепче, прижмитесь к ней щекой». У Бровки задорно блеснули глаза: «Слабо, думаете? Да у Алеси кожа теплая, как козий пух». И он прильнул к орудию сперва правой, а потом левой щекой. Бойцы диву дались — в такую стужу ладонь-то от металла можно было отодрать только с кровью, а Бровке — хоть бы что. «Ну, умница «Алеся»! — сказал тогда Рыгор. — На ласку лаской отвечает…»