– Прости, – сказал он. – Я давно собирался с тобой поговорить, но…
Что он мог сказать? Что перерос своего первого друга, помогавшего пережить самые шумные, самые одинокие ночи детства? Или что он позвал ее только сейчас, потому что почувствовал, как старая тьма снова поднимается над потрескавшимся, покрытым крапинками полом их дома, и ему снова не к кому обратиться?
Он рассказал Ди о своем лете, о прощальной ссоре с Санни-Банни и об Амме, о том, что она мочится в кровать – в его кровать! – так что теперь матрас покрыт резиновой простыней, и что в комнате всегда пахнет смертью и антисептиком. Он рассказал ей, что, с другой стороны, родители больше не ссорятся. Это была ложь, но он думал, что Ди будет лучше, если ей покажется, что все может измениться.
И только одного сказать ей он не смог. Он не знал, как это сделать. Он понимал, что должен быть храбрым и сильным; клялся ей в этом так много раз теми давними ночами. Как он мог позволить ей увидеть его таким? Маленьким мальчиком, который прячется в воображаемой крепости, испугавшись большой глупой птицы?
Он покачал головой и сделал то, чему научился, когда стал слишком взрослым, чтобы разговаривать с вымышленными друзьями. Он закрыл глаза, замедлил дыхание и притворился спящим. Он позволил пульсирующей тьме медленно заглушить голоса в голове.
3. Да что осталось терять-то?
Пустые послеобеденные часы смывались муссонными ливнями и, несмотря на воскресное землетрясение, толчки которого он все еще ощущал костями, неделя шла – не так быстро, далеко не так гладко, как прежде, но шла тем не менее.
Спустя всего несколько дней после того, как Ма ушла, об этом, казалось, знал весь мир. Знали полицейский и его приятель в штатском, зачем-то постоянно торчавший в будке (может, это был шпион?), знал сардаар-джи с первого этажа, который все время мучительно потягивался, знали тетушки в развевающихся ночнушках и их маленькие дети с бутылками на шеях, знал человек, который мыл машины, умудряясь при этом не выпускать сигарету изо рта, знала семья из четырех человек, которые разбили лагерь позади парка и работали как единое целое, с утра до ночи гладя одежду. Одежду всех в колонии – все замирали на полуслове, на полупотягивании, на середине движения большого черного утюга, раскаленного на углях, и таращились на него. Взгляды, которые они на него бросали, были полны любопытства и замешательства, но больше всего в них было обжигающей жалости. Да вы только взгляните на этого бечара бача, бедного мальчика, которого бросила мать, такой грустный, ц-ц-ц, как он будет жить, как он вообще до сих пор жив?
К концу недели Ади выработал привычку никому не смотреть в глаза. Первым условием стала скорость. В шесть утра «Касио» взрывался под подушкой двухцветной бомбой, и в постели нельзя было задерживаться ни на секунду, поэтому он тут же вскакивал и начинал одеваться. Спустя двадцать пять минут, аккурат перед тем, как у отца заканчивалась пуджа, он уже был готов – рюкзак на плечах, сэндвич с хлебом и маслом завернут в фольгу.
– Пока, – говорил он у двери чуть слышно, чтобы отец с трудом мог разобрать, и захлопывал ее за собой.
Снаружи ему приходилось полностью переключаться на скоростной режим. Вместо того чтобы брести, как раньше, к автобусной остановке, он проскальзывал в узкий переулок между многоквартирными домами, уворачиваясь от размокших окурков, пустых бутылок из-под лимонада и замшелых луж от кап-кап-капов кондиционеров, и ждал, пока не видел, как появляется автобус в начале улицы. Срезав переулок, появлялся, как ниндзя, как раз в тот момент, когда автобус подъезжал к остановке, и запрыгивал внутрь, прежде чем кто-нибудь успевал его заметить. Миссия выполнена.
Конечно, все это помогало избегать и стервятника. Ади уже несколько раз видел, как чертова птица прячется на дереве или крыше соседнего дома, но решил не обращать на это внимания. Он был уверен, что речь стервятника ему почудилась – может, он слишком устал, или проголодался, или еще что-нибудь. Очевидно, он понимал, что стервятники не могут говорить, так что слова, по всей видимости, просто прозвучали в его голове. Желания проверять эту теорию не было. Проблем и так достаточно, не хватало еще спятить. Нужно было тащиться сквозь бесконечные дни, и Ади начинал учиться: не обращать внимания, не задумываться, не видеть, не пытаться размышлять обо всем сразу.