– Бабу? Тохар Май? Каб аавела?
Она повторила это еще дважды, прежде чем он понял. Она хотела знать, когда Ма вернется. Ади захотелось швырнуть тарелку ей в лицо. Это ведь она была во всем виновата, разве нет? Если бы она не появилась спустя столько лет и не заняла его комнату, их дом, всю их жизнь, ничего бы не случилось. Почему она не вернулась в свою деревню? Почему не умерла? Он закрыл глаза и вновь открыл, и гнев прошел.
Может быть, это была ее вина, но не совсем. Демоны, которых она разбудила, всегда были здесь, шевелились под простынями, вытягивали пальцы ног. Теперь она была в том же положении, что и он – в доме, в котором ей быть не хотелось, – и понимала даже меньше него.
– Куш дин баад, – медленно произнес он, ставя тарелку на кровать. «Через несколько дней», – это все, что сказал ему отец в воскресенье, когда Ади перестал рыдать.
Амма посмотрела на него снизу вверх, ее глаза были пусты, как будто она ему не верила. Он не мог ее винить – он и сам не верил.
Отец вернулся домой поздно, когда тетя Рина уже все приготовила и ушла, когда Амма уже поела и легла спать. Ади услышал шаркающие шаги, прежде чем отец нажал кнопку звонка в своей обычной манере, как будто злился на дверь, что она не открылась сама по себе. Ади выключил телевизор и подбежал к двери. В гостиной он накрыл чайный столик, поставил две тарелки и разложил еду, стал ждать, изо всех сил стараясь не обращать внимания на бурчащий желудок.
Запах проник в дом раньше, чем вошел отец – резкая, затхлая, кислая вонь, так что Ади пришлось задержать дыхание. Это был запах тех ночей много лет назад, когда проклятия отца наталкивались на молчание мамы, ссоры часто заканчивались грохотом, пощечиной, приглушенным рыданием. Битва длилась годами, и в конце концов тишина, медленно просачиваясь в стены их дома, осталась. С одного взгляда на отца – галстук развязан, мятая рубашка выправлена из штанов, ни дать ни взять школьник после потасовки – он понял, что делать. Ади вновь упал на диван и открыл маленькую красную книжку, стараясь скрыть обложку. Подзаголовок на языке урду мог стать для отца красной тряпкой. Хотя ей могло стать все что угодно, от растрепанных волос до неуважения, которое чудилось ему в самом невинном взгляде. Это как в «Парке Юрского периода», подумал Ади – когда тираннозавр смотрит прямо на тебя, надо оставаться неподвижным, не дышать, не моргать, просто ждать, пока он не двинется дальше. Малейший признак жизни, и ты мертв.
Как только Ади понял, что отец не выйдет из спальни, он убрал еду со стола – самому есть уже не хотелось. Какое-то время лежал в постели, пока храп отца не достиг полной громкости, посылая вибрации по полу, вверх по кровати и в его копчик. Потом поднялся и с тапочками в руке побрел отпирать входную дверь.
На террасе было тихо, если не считать гула кулеров и кондиционеров, установленных на окнах внизу, и легкого ветерка, несущего сладкий, пьянящий запах мокрой земли.
Вот что он раньше любил больше всего на свете: дожди. Особенно муссонные. Они были самым захватывающим явлением природы, лучше даже, чем желтые зимние туманы. Когда они приходили, небо рассекали плотные пули и били по макушке с удивительной силой, словно камешки, брошенные шаловливыми богами, и ощущалась тяжесть долгого подъема к пику лета. Даже когда небо опускалось полосами, стенами воды, которые превращали дороги в реки и автомобили в острова, которые отключали электричество, он любил дожди и спокойствие, которое они приносили, на какое-то время, на несколько часов замедляя мир до полной остановки, заглушая весь шум, который никогда не прекращался. Теперь он впервые пожелал, чтобы дождь закончился. Это лишь напоминало о прошлом воскресенье.
Перебравшись на невысокую стену, отделявшую их террасу от террасы соседей, Ади взобрался на уступ над дверью. Перекинув ноги через край, оглядел многоквартирные дома вокруг. Долго искать не пришлось – стервятник был именно там, где он видел его в последний раз, на крыше дома напротив, возле черного бака с водой.
Да что осталось терять-то?
– Ты правда умеешь говорить? – спросил он чуть громче шепота или желания.
Тишина.
– Хорошо, беру свои слова обратно. Ты не чутия. Пойдет?
Птица отвернулась, как маленький ребенок, который скрестил руки на груди и хотел казаться сердитым.
Что он творил? Всерьез пытался поговорить с птицей? Он покачал головой и усмехнулся. Черт его знает, но почему-то ему было стыдно, что он назвал птицу непечатным словом. Он вспомнил, как однажды называл чутией Санни, а Ма услышала. Ему казалось, это просто смешное глупое слово, но Ма в жизни так не злилась. Она даже повторила отцовскую угрозу отправить его в школу-интернат и успокоилась, лишь когда он извинился и поклялся жизнью, что больше не произнесет ни одного гаали. И вот именно сейчас он решил нарушить эту клятву!