Другие пленники смотрели на море боязливо и враждебно. Они были из Москвы или из Рязани, из Коломны и Владимира – из старинных русских земель. Они видели и знали леса, степи, а море было для них чуждой стихией…
Правда, рассматривать корабли было некогда: нужно было отдохнуть самим и перевязать заново раненого Василия. Сотник лежал на траве, запрокинув голову, и стонал, держась за пропоротую щеку.
Степан достал из сумки свою старую рубаху из небеленого полотна и разорвал ее на несколько длинных лоскутов. Ими он и перемотал заново лицо сотника. Кровь уже не текла, а запеклась вокруг раны. Хорошо бы промыть, чтоб не загноилась, но попросить воды у шведов помор не решился – больно уж те выглядели суровыми и отчужденными. Они вообще были злы на стрельцов: утренняя битва у реки получилась кровавой, шведы потеряли три десятка человек только убитыми. Никто не ожидал, что стрелецкий заслон окажет такое яростное сопротивление превосходящим силам шведского войска.
А сразу после боя плененных врагов никто не жалеет: еще слишком памятны понесенные жертвы…
– Вернемся в Москву – на службу к себе возьму, – осипшим голосом сказал сотник Василий, когда Степан с Лаврентием вдвоем перевязали ему раненую щеку. – Отцу непременно расскажу, что вы за люди оказались, а он у меня добрый: наградит вас, как положено.
В то, что боярин Прончищев такой уж добрый, поморы не слишком поверили – про отца сотника ходили в стрелецком войске разные слухи. Говорили, будто в большой чести у царя Ивана, и что крутого нрава, и на руку тяжел – любит кулачную расправу с виновными и невиновными. Словом – настоящий боярин.
Степан только усмехнулся, услышав слова Василия, и ответил:
– Добр или не добр твой отец – это мы не скоро выясним. И награда – дело хорошее, но придется ее подождать, потому что попали мы в плен, кажется, всерьез.
Шведский командир долго высматривал что-то в подзорную трубу, и спустя некоторое время стало понятно – что. От одного из кораблей, стоявшего ближе других к берегу, отвалила лодка. Весла гребцов взлетали и опускались резво, так что очень скоро нос ткнулся в песчаный берег. Низкорослый и коренастый человек в морской кожаной куртке и в кожаных штанах выскочил из лодки и зашагал к поджидавшему его кавалерийскому командиру.
Когда он приблизился, стало видно, что на голове у него повязан черный шелковый платок, а в каждое ухо вставлена тяжелая серьга. Серьги были золотые, они оттягивали мочки ушей вниз так сильно, что уши слегка оттопыривались. Человек обвел мутными голубыми глазами сидящих на земле пленников, и в лице его что-то мелькнуло – интерес, или алчность, или удовлетворение…
Между незнакомцем с корабля и командиром завязалась беседа, при которой они постоянно оглядывались на стрельцов и что-то доказывали друг другу. Ясно было, что разговор идет как раз о пленниках, но понять, о чем говорят, было невозможно – никто не понимал по-шведски.
Правда, кое-какие догадки приходили в голову. Степан наблюдал за мимикой и жестами разговаривающих, и вдруг что-то очень знакомое всплыло в памяти. Ну конечно же именно так торгуются купцы с рыбаками. Рыбаки ходили далеко в море, и вернулись оттуда с богатым уловом. А на берегу уже поджидают купцы со своими ценами. И каждая цена ровно втрое меньше той, на которую рыбаки рассчитывали. Вот тут и начинается спор, да не простой, как муж спорит с женой или товарищ с товарищем, а кровавый, до драки и порой до смертных обид. Потому что спор идет о деньгах за товар, а это – не шутки.
– Продадут нас, – мрачно заметил Агафон, тоже не отрывавший пристального взгляда от беседующих. – Как пить дать – продадут. У нас в Рязани на рынке торговцы вот точно так же орут и себя по карманам хлопают.
– Самый торг идет, – покачал головой еще один стрелец – Демид из Великого Новгорода.
– Сейчас сговорятся о цене, и прощай для нас родные края на веки вечные. Будем до самой смерти на чужбине спину гнуть да маяться.
– А тебе не все равно, где спину гнуть? – ощерился Ипат и засмеялся недобро. – Дома на боярина да на царя спину гнул. А теперь будешь на шведского царя да шведского боярина гнуть. Какая разница? Везде одно и то же.
– Это тебе, может быть, все равно, – протянул Демид, – а у меня дома жена с двумя дочками осталась, и родители еще живы, только старые. Я заработать хотел, потому и в стрельцы на войну записался, а теперь что же будет?
– Тебе же лучше, – засмеялось сразу несколько пленников, слышавших разговор. – По дурости ты на войну пошел: тут не заработаешь. Сам уж, наверное, убедился. На войне только командиры зарабатывают, а наш брат, кроме ран и увечий, других заработков не имеет. А теперь тебе ни о чем думать не надо, и заботиться о жене и дочках не надо – знай себе, иди в плен да помирай на чужбине. Милое дело!