Стол окружают несколько человек в мундирах. Я нажал педаль.
"Halt!" - сказал немец в гестаповском мундире. Я вынул документы
и чувствую, что все это вместе отвратительно: и эта водка, и лица
пьющих, и то, что у меня сердце подкатывает к горлу, и эти круги
колбасы, и тот факт, что кто-то так старательно порезал хлеб на
равные куски, а главное, этот столик, и почему он так шатается?
Не могли его ровней поставить? Несколько немцев из гестапо, не
сколько эсэсовцев в черном. Больше всего литовских полицаев, но,
кроме них, еще какой-то сброд в светлых немецких мундирах с
литовскими, латвийскими, эстонскими, украинскими знаками раз
личия...
— Wo fahren Sie hin? — спрашивает немец, отдавая мне бума
ги.
Я объясняю, что еду к своему знакомому в поселок. Он кивает
головой и принимается ножом, который все время держал в руке,
управляться с колбасой, а потом спокойно добавляет: "Только вам
надо поторопиться".
"Зачем они тут водку пьют?.." — и внезапно я выезжаю к поез
ду. В этом месте поперек тропинки лежали разбросанные шпалы,
так что я слез с велосипеда — и в ту же минуту начинаю все пони
мать. Очень длинный поезд (мне тогда не пришло в голову сосчи
тать вагоны), битком набитый евреями. Выглядывают оттуда лица,
иные на человеческие непохожи, но другие выглядят нормально,
некоторые даже улыбаются. Поезд охраняется полицией. Как это
на вид для меня слишком просто, не так, как рисовало до сих пор
воображение. Возможно ли, чтобы их тут... их всех... Я остановил
ся, опершись на велосипед, и в эту минуту какая-то молодая еврей
ка высунулась из окна вагона и попросту, самым естественным об
разом, спрашивает полицая:
— Скоро поедем?
Полицай посмотрел на нее, не ответил и мерной поступью ча
сового, выбирая шпалы, чтобы ступить, отошел, а поравнявшись со
мной, сказал с полуулыбкой... (и это не была злая улыбка, или
стыдливая, или веселая, скорее дурацкая), сказал тогда:
— Она еще спрашивает, скоро ли поедет?.. Ее уже через пол
часа, может, в живых не будет.
Я смотрю в это окошко. Вижу ее лицо, а там, там из-под локтя,
вылезает голова девочки, и в волосах у нее даже что-то вроде бан
тика. По крыше вагона прыгают воробьи. И, странное дело, я в эту
минуту думаю: "Она поедет, и девочка с тряпочкой вместо бантика
поедет, и все они, весь поезд. Часовой, наверно, ошибается"... —
но, думая это, я чувствую, как ноги у меня подгибаются. Кто-то
орет на меня, велит проходить не задерживаясь. Я ухожу, и мой
взгляд падает на эту безжалостную надпись, черной краской на бе
лом фоне: "Понары". Доска как доска, прибита к двум столбам,
столбы вкопаны в землю. Все выглядит очень просто, точно так, как
на других станциях. Все доски с названиями станций обычно стоят
напротив остановившегося поезда и говорят с ним своими буквами.
Я отхожу за сетку, которая в этом месте отделяет запасной
путь... "П" — инициал, как, например, Павел... "онары" само по
себе ничего не значит, пустой звук, и в этот момент звуки, донося
щиеся от поезда, переходят в жужжание, все сразу, как разбужен
ный поутру улей; потом в нем что-то хрипит, нарастает хруст возле
наглухо запертых дверей, словно скребутся тысячи крыс, потом
возникает шум, гвалт ужасный, он переходит в рев, крик, вой...
бьются под ударами кулаков оконные стекла, трещат, трещат, а
потом рушатся под напором некоторые двери. Полицаи замельте
шили, на глазах умножились, забегали, размахивая руками и сры
вая винтовки с плеч. Стал слышен металлический скрежет замков
и их, полицаев, дикий, грозный рев в ответ на рев людей, запертых
в поезде.
Я успел еще увидеть, как воробьи улетали с крыши вагона, и,
уже отделенный металлической сеткой от роковых путей, вскочить
под навес станционного здания. Слава Богу, там стояли два желез-
нодорожника в форменных фуражках. Я был не один. Судорожно
держу велосипед и подсознательно чууствую, что по отношению к
тому, что наступит, к тому самому страшному, что может насту
пить, этот велосипед, эти железнодорожники, к которым я при
стал, это неподвижное стояние на месте — единственное удостове
рение на право жить дальше. Мы сгрудились вместе за велосипе
дом, как за бруствером: бежать было некуда.
Евреи начали выскакивать из поломанных дверей вагонов, а
на помощь конвою бежали палачи в разномастных мундирах. Из
окон полетели узлы и чемоданы, и тоже из окон полезли евреи,
сами грязные и бесформенные, как их мешки и тюки. Это было
делом нескольких секунд. Первый выстрел был произведен следу
ющим образом: один еврей как раз задом вылезал в тесное окно,
спустил наружу ноги и выставил седалище, а полицай подскочил и
с расстояния одного шага — выстрелил ему в задницу. Выстрел был
громкий, и с деревьев сразу взлетели в небо вороны. В общем гвалте
не было слышно, кричал ли раненый, только затрепыхались его
висящие ноги с подвернувшимися почти до колен штанинами, так
что с босых ног одна галоша свалилась, а другая повисла на шнур
ке, привязанная к щиколотке. Поднялся ужасный крик, и вопль, и
вой, и плач, и со всех сторон сразу грянули выстрелы, засвистали
пули, обрушились с хрустом ломаемых костей и разбиваемых чере
пов удары прикладов. Кто-то прыгал через ров и, получив пулю
промеж лопаток, падал в него, словно темная птица с распростер
тыми как крылья руками. Кто-то полз на четвереньках между
рельсами... Один старый еврей задрал бороду вверх и вытянул руки
к небу, как на библейской картинке, и вдруг у него из головы брыз
нула кровь и клочья мозга... Покатились какие-то корзины-кошел
ки... споткнулся и упал на бегу один полицай... Тю-у-у-у! — свист
нула пуля... Там почему-то лежало несколько человек друг на дру
ге... Тихо лежал поперек рельса мальчик лет девяти, и хотя, если
бы он кричал, голоса его было бы не расслышать, но видно было,
что он уже мертвый, потому что не вздрагивает. Заклубилась толпа
под вагонами: большинство там искало спасения, и там их больше
всего поливали автоматными очередями, как водой из шлангов, —
темную гущу оборванных фигур. Вот спрыгивает та молодая еврей
ка, ее светлые волосы распущены, лицо искривлено нечеловече
ским страхом, возле уха, на пряди волос, повисла гребенка, она
хватает дочку... Не могу смотреть. Воздух раздираем таким страш
ным визгом убиваемых людей, и все-таки в нем можно различить
голоса детей, на несколько тонов выше, точно такие, как плач-вой
кошки по ночам. Этого не воспроизведет никакая буква, придуман
ная людьми!
...Еврейка сначала падает ничком, потом переворачивается
навзничь и, водя рукой по воздуху, ищет ручку своего ребенка. Я
не слышу, но по губам малышки вижу, что она зовет: "Маме!"... На
голове у нее трясется тряпочный бантик, и, нагнувшись, она хвата
ет мать за волосы. Вы думаете, эти палачи, каты, гестаповцы, эсэ
совцы, эта полицейская сволочь, набранная, чтобы убивать, рож
дались не так, как мы, думаете, у них не было матерей? Женщин?
Ошибаетесь. Они — как раз из самой что ни на есть людской глины,