Мама брала меня за руку, и мне было очень хорошо от ее теплой и нежной ладони.
Наверное, поэтому я так люблю Красную площадь, когда я бываю там, мне всегда хорошо и тепло.
Особенно я люблю Красную площадь по вечерам. Затихает ГУМ, реже пробегают машины. Кремлевские стены становятся сиреневыми, а брусчатка синеет и кажется более мягкой — шаги не так слышны, как днем. Даже воздух вечером на Красной площади совсем особенный.
Мне везло. Мы с мамой часто наблюдали смену караула у Мавзолея. Теперь-то я понимаю причину этого «везения»: мама знала, когда происходит смена караула, и всегда приводила меня вовремя.
Потом мы спускались в Александровский садик.
И сейчас, когда я один прохожу через Красную площадь, мне кажется, что рядом идет мама и держит меня за руку, и все мелкое, что иногда представляется очень важным и значительным, здесь тускнеет, и жизнь предстает в ином свете, хочется стать чище, откровеннее, любить людей, быть лучше.
…После бюро райкома и разговора с Кожуховой я решил пойти в городской комитет партии. Я рассуждал так: я хочу быть в партии, мне в этом отказали, отказали по недоразумению, потому что и общее собрание и члены райкома поверили Телятникову, а не мне.
Какой же я коммунист, если не докажу, что все это ошибка?
После смены, ничего не сказав ни Наде, ни маме, я отправился узнать в горкоме, когда приемные часы, кто меня может принять.
Вход на Красную площадь с Манежной площади был закрыт — шла какая-то киносъемка, и мне пришлось идти в обход, через арку Третьяковского проезда.
Я днем давно не бывал в этом районе, как-то все не приходилось, и меня удивило оживление на улице Двадцать пятого Октября. Я с трудом протолкался через толпу, заполнившую не только тротуары, но и проезжую часть… А потом я попал в Большой Черкасский переулок — и снова гудящая толпа и вереница машин, которой, казалось, нет конца…
Я догадался: в многочисленных учреждениях, расположенных в Большом Черкасском переулке, закончился рабочий день…
У подъезда Центросоюза я был вынужден остановиться — так много людей шло навстречу.
До службы в армии у нас с Лешей Телегиным была интересная игра. Мы назвали ее «физиономический кроссворд». Гуляя вечером по улице Герцена или по Арбату, мы «делили» прохожих. Если бы работники уголовного розыска услышали наши разговоры, они с полным основанием могли принять нас за отчаянных бандитов.
— Бери этого толстяка!
— А ты займись дамочкой.
Каждый из нас должен был за несколько секунд определить профессию человека, возраст, семейное положение и еще массу «примет».
А потом мы «докладывали» друг другу свои наблюдения, именно докладывали — по-военному четко, быстро, без лишних слов:
— Сорок три, бухгалтер, женат, бездетный, любит преферанс, водочку, скуповат…
Или:
— Двадцать семь, жена, один ребенок, верна мужу, купила себе на платье…
Иногда мы проверяли себя. Мы останавливали «жертву» и, многократно извинившись, объясняли, что мы студенты киноинститута и нам, дескать, все это необходимо для развития наблюдательности.
Интересно было смотреть, как у людей с лица уходила настороженность, появлялась улыбка и они охотно отвечали на вопросы. Угадывали мы в общем неплохо — половину. Только двое не захотели разговаривать с нами, а одна с виду добродушная женщина пригрозила крикнуть милиционера. А прохожий, которого я принял за «солидного профессора, пятидесяти лет, семейного, молчаливого», охотно включился в игру:
— Угадайте!
Мы назвали десяток профессий: актер, писатель, хирург, — а он хохотал и повторял:
— Не то, молодые люди, совсем не то…
Мы так и не угадали. Он сам сказал:
— Приходите через полчасика во Второй гастроном — и прямо к рыбной секции. Кстати, получили селедочку с анчоусным соусом… Пальчики оближете…
Мы зашли в гастроном. Наш знакомый приветливо помахал нам из-за прилавка:
— Селедочки не желаете?..
В Большом Черкасском переулке я вспомнил о нашей игре и пожалел, что со мной нет Леши Телегина. Здесь нам было бы легче решать наш «физиокроссворд», — во всяком случае, на один вопрос мы могли отвечать совершенно безошибочно: «служащий».
Они шли, шли толпой, а я стоял и думал: «Почему их так много?»
А двери хлопали, скрипели. Из них все выходили и выходили люди.
Одни, особенно женщины, торопились, у многих из них был озабоченный вид. Другие, не спешили, перекидывались фразами о своих делах. До меня долетали обрывки разговоров:
— Самойлов на этом деле собаку съел…