— Ты бы, Иван Петрович, распорядился, чтобы нас хоть раз в неделю досыта кормили. Говорят, в Иваньковском леспромхозе похлебкой с воблой балуют, а у нас суп-брандахлыст, жареная вода…
— Обещали, дорогие, пшена подбросить, а пока нет. Вечером кино будет.
— Кино так кино… А ну давай, жёнки, помогаем фронту. Эй вы, мужики-недомерки, вытирайте нос варежкой. Давай…
Для воодушевления мачтовые сосны валил, топором орудовал. Полушубок, бывало, скинешь, пар словно от лошади.
И суп-брандахлыст после такой физкультзарядки вкуснее сборной солянки. Деликатес!
Со всеми вместе в бараке вповалку засыпал.
Из лесу приехал и как был — в грязном полушубке, в рваных валенках — прямо к тогдашнему первому секретарю Александру Поликарпычу с рапортом. Вошел, смотрю, как будто он и вроде не он: глаза — видно, от бессонных ночей — красные, похудел, даже талия обозначилась.
Он меня расцеловал:
— Спасибо, Ваня!
До этого все время официально держался, всегда на «вы» — он у нас около пяти лет воеводил, умнейший был человек, — а тут «Ваня!».
— Спасибо, Ваня! Вымойся, поспи, а послезавтра утром в северные районы картошку заготовлять, вывозить. Рабочий класс кормить нечем…
Жизнь долгая, всякое в ней приключалось, а за военные годы совесть у меня чиста…
Час от часу не легче. Постучалась ко мне моя благоверная, вошла растрепа растрепой и с ходу заревела белугой. Я моментально сообразил: «Что-то с Константином произошло». Накинулся на нее, кричу: говори скорее, что стряслось, — а у самого руки дрожат.
Тут она мне и выложила: как Костька девицу соблазнил, как она родила от него и как ему вчера в кино морду набили, словом — всё.
— С девкой он не регистрировался?
— Нет.
— Чего же расстраиваться? Она знала, на что шла. Чего она от него требует?
— Ничего не требует.
— Так в чем же дело?
— Любит он ее. Жить, говорит, без нее не могу.
— Ну, это пройдет.
— В институте узнали.
— Это хуже. Где он, подлец?
— Дома.
— Скажи, пусть зайдет.
Здорово Константина изукрасили. Глаз совсем закрылся, вся физиономия скособочена, распухла, — крепкими кулаками сыночка погладили.
— Что, дурак, добаловался?
Он глянул на меня уцелевшим глазом, и я вдруг почувствовал: а ведь я ему чужой, что пень, что я, ему все равно. Охватила меня злость, на него, на жену, на себя, и начал я, захлебываясь, кричать:
— Куда, болван, пойдешь, если тебя из института выставят? На мою шею надеешься? Я скоро сам…
Он стоял, как истукан, молча. Меня это еще больше злило.
— Выпороть бы тебя, дубину. Привык бездельничать. А теперь еще девок портить!
И вдруг он заговорил:
— Не кричи на меня. На твоей шее сидеть не собираюсь, не такая она крепкая. А насчет девиц у тебя научился.
И ударил меня, как плетью:
— Надеюсь, ты Полю не забыл?
И ушел. А я остался.
Полю я не забыл.
Костька учился в пятом классе и, несмотря на мое положение, начал таскать двойки по русскому и по арифметике. Никак не мог постичь мудрости действий с простыми дробями: путал числитель со знаменателем, где надо было делить, он умножал, а приводить к общему знаменателю отказывался вообще.
Взяла моя благоверная по совету заведующего облоно репетитора. Все шло нормально. Ходит какая-то девчонка, ну и пусть ходит, балбеса моего натаскивает. Я ее долго не видел. Как-то заболел я гриппом и из дому не выходил. Слышу, звонят, и никто не открывает. Пошел, открыл. Очень она смутилась. «Извините, я Поля, учительница», — и прошмыгнула в столовую. Я от скуки зашел посмотреть, как она Костьку в чувство приводит, и просидел весь час не шелохнувшись, только на нее и смотрел.
…Как она меня любила! Виделись мы редко, один раз в неделю. Сколько надо было придумать, сколько людей перехитрить, чтобы вдвоем часок побыть. Летом проще — у нее каникулы, она в Москву уезжала, а у меня каждую неделю все «вызовы»…
Маленькая, курносенькая, а какая родная она мне стала, моя ласковая, моя милая.
Я, бывало, фантазирую:
— Брошу я свою постылую благоверную. И заживем мы с тобой…
— Молчи, родной. Не надо меня ничем утешать. Я тебя и так люблю. А жену бросить не позволят. Молчи.
Успокоюсь, бывало, а сам думаю: «Ах ты моя крохотная, умненькая! Правду говоришь. Только заикнись я о разводе и — переходи, Иван Петрович, в первобытное состояние, на низовую работу и носи десяток лет выговор за бытовое разложение…»
Повидаюсь, бывало, с ней, как будто в чистой реченьке искупаюсь — жить хочется, энергии как в стосильном двигателе, горы могу свернуть. Я ей так благодарен был за ее любовь чистую, нежную. На руках носил. «Скажи, милая, что тебе надо? Из-под земли раздобуду, все, что хочешь!» А она: «Ничего мне, родной, не надо…»