Потом вытолкнут девушку. Она поначалу упирается: «Да что вы, девчонки! Да зачем это!» Смотришь, разойдется, походит павой и увильнет. После этого обязательно выйдет старичок. Поплюет для лихости на руки, повернется на одной пятке вокруг собственной оси, ударит в ладоши и засеменит, держа одну руку на затылке, а другую упрет в бок…
Народ все собирается. Поднимаются с травы самые заядлые шахматисты, «козлисты». Начинаются крики: «Шире круг! Шире…» Гармонисты играют, но это все еще не то, вроде репетиции.
И, наконец, выходит парень. Посмотришь на него, самый что ни на есть обыкновенный парень — росту среднего, лицом тоже не из первых красавцев и одет даже не по предпоследней моде. В плечах широк, а в талии тонок, во всей фигуре сухость, подтянутость. Глаза лукавые, со смешинкой.
Гармонисты понимают: вышел мастер — и не отделываются, лишь бы звучало, а сразу встрепенутся, словно проснутся, и тон уже у баянов не тот — чистый, полный.
Парень, еще в пиджаке, идет, слегка покачиваясь, по кругу, идет без особой лихости, без всяких кренделей и присядок — идет как будто неторопливо, но споро, быстро перебирая ногами…
Черти гармонисты знают, с кем имеют дело, — дают человеку размяться, не торопят, ждут, когда танцор подмигнет, махнет или каким-нибудь другим способом даст знать: «Пора!»
И начнется такое, от чего нельзя оторваться даже на миг, чтобы не пропустить самого главного, хотя тут главное все. Забываешь дышать, смотря на это чудо, к горлу подступает клубок — и плакать хочется, и смеяться хочется. Парень, сбросив пиджак, крутится волчком, нет, даже не волчком, тот крутится, крутится и, обессиленный, свалится набок, а парень пляшет без устали, летает по кругу, как птица. Кто его учил? Где? Да нигде! Сам научился, кровь научила, душа научила, — одним словом, талант. И уж обязательно скажут: «Ему бы к Моисееву!» Кто знает, может, и попадет парень к Моисееву и где-нибудь за океаном, в Мексике, Бразилии или еще где, будет повергать в изумление многотысячную толпу.
До чего же ты хороша, русская пляска! Есть, понятно, и в других местах красивые танцы, — но такой нет. Может, не везде я побывал, не все посмотрел, но такой не видел. И, наверно, не увижу.
Каблуков и Стряпков попали на гулянье в момент раздачи призов лучшим танцорам. Нина Удальцова, стоя на пеньке, объявила:
— За лучшее исполнение кадрили премия — шоколадный набор «Снова двойка» — присуждается Анне Тимофеевне Соловьевой и мужской приз — пачка почтовой бумаги с конвертами — Ивану Лямину. Прошу пройти круг почета.
Каблуков с ужасом посмотрел на Стряпкова: «Неужели она пойдет?» Кузьма Егорович недоуменно пожал плечами: «От нее не того ожидать можно!»
И Соловьева пошла, положив руку на плечо партнеру. И как пошла — легко, красиво, повернув голову налево, поглядывая через плечо…
Каблуков не выдержал:
— И это бывший руководитель! Стыд и срам!..
На него шикнули, оттеснили из круга. Яков Михайлович недовольно сказал Стряпкову:
— Куда вы меня привезли? Уйдемте от этого позорного зрелища…
Они сели под березой. Каблуков насупил рыжие брови!
— Я ее вызову. Я с ней еще поговорю… А сейчас пригласите ко мне Удальцову.
Кузьма Егорович подумал: «Начинается… Я греб, а ты сидел. Сам бы сходил, не барин». Но он только подумал так, а поступил по-иному: послушно встал и пошел за Удальцовой.
Нина раздала все призы и охотно направилась со Стряпковым.
— Что с ним? Заболел? Может, тепловой удар?
Но удар ожидал Нину. Каблуков сразу огорошил ее:
— Скажите, товарищ Удальцова, почему вы, проводя такое серьезное мероприятие, не посоветовались с теми, кому на сегодняшний день вверена забота об этом коллективе советских людей? Откуда у вас, такой молодой, столько самомнения?
— Постойте, постойте, я что-то ничего не понимаю. Серьезное мероприятие, забота, коллектив, — о чем вы говорите, товарищ Каблуков? Если вам лично нужен врач, то я вам сейчас подошлю Катю Ягодкину — у нее есть термометр и тройчатка, по-моему, даже салол есть…
— Я сам знаю, когда я болен и чем меня надо лечить. Разговор не об этом. Я вас спрашиваю…
— А ну вас! — нетерпеливо сказала Нина. — Не надо было пиво с водкой мешать…
И унеслась.
Стряпков не знал, то ли ему смеяться, то ли выражать сочувствие. На всякий случай он заметил:
— Дерзка!
Каблуков промолчал, видно собираясь с мыслями. И действительно, помолчав несколько минут, Яков Михайлович заговорил:
— Сколько ни критикуют наши издательства, а они все еще отстают от потребностей. Издают всякую макулатуру, а дельных брошюр недостает. Вот сейчас мы наблюдали Соловьеву… Наблюдали далеко не в должном положении. Пляшет наравне со всеми. И с кем? С электриком Ляминым. Он пара ей? Нет. Имела она моральное право плясать? Нет.