Не обратив на Кузьму Егоровича никакого внимания, она лишь сказала:
— Ноги вытирать надо! Пора бы научиться уважать труд уборщицы.
Перетаскивая вазу, Стряпков чертыхнул и Леона Стеблина и директора гончарного завода Соскова.
— Привык, окаянный, к валу!..
Распотрошив упаковку, Кузьма Егорович первым делом вытащил «вложение» и спрятал его в свой брезентовый портфель. И тут его снова охватило раздумье: «Может, оставить? Человек Каблуков небогатый, может, и соблазнится? Нет, не соблазнится. И вообще лучше его в наши дела не впутывать. Пожалуй, еще по мордасам надает и в милицию сволочет». И Кузьма Егорович принялся за работу.
Отодрать портрет Анны Тимофеевны оказалось невозможным. Сосков на самом деле не пожалел казеинового, самого лучшего клея.
— Оставайся, — решил Стряпков. — Тебе же хуже, заклею тебя Каблуковым…
Но заклеить оказалось нечем. Бутылочка с клеем простояла все воскресенье, клей засох, а так как он был собственного горпромсоветовского производства, то из него нельзя было выдернуть даже кисточку. Помучившись, Стряпков стал обладателем сломанной палочки.
Он пошел по другим комнатам. У Соловьевой клея никогда не водилось, в плановом отделе бережливый заведующий держал бутылку в тумбе письменного стола…
А время шло. Могли появиться свидетели. Гениальные мысли всегда, говорят, приходят неожиданно, без предварительного уведомления. Стряпков вспомнил про черный хлеб, захваченный из дому вместе с остальной снедью: «Дурак! Давно бы надо. Забыл, что ли, как мальчишкой змей склеивал!»
Кузьма Егорович разгладил ладонью портрет Каблукова.
— Сейчас, голубчик, я тебя присобачу! Первый сеанс продержишься, а потом я тебя, урода, намертво пришпандорю… Постой временно у стенки, чтоб тебя не сглазили. А когда руководитель пожалует, я тебя поверну, чтобы он сразу почувствовал…
Захлопали двери. Прозвенел где-то на втором этаже первый телефонный звонок. Начинался рабочий день.
Яков Михайлович пришел с небольшим опозданием. Несмотря на теплое, ясное утро, обещавшее жаркий день, Каблуков был в костюме из темно-синего бостона, из-под пиджака, застегнутого на все пуговицы, виднелась голубая сорочка с бордовым галстуком. Этот наряд, который Яков Михайлович надевал не больше пяти-шести раз в год, в особо торжественные дни, завершала шляпа, правда, не на голове, а в руке. Из нагрудного карманчика торчала расческа будуарно-розового цвета и авторучка «Союз», пегая, как мыльница.
Заведующий производственным отделом Любашин при виде Каблукова развел руками и не удержался, спросил:
— Чего это ты сегодня так выпендрился? Именинник, что ли?
И, не зная, какой опасности он себя подвергает, добавил:
— Слышал? Братец снова за море-океан улетел. А про наши дела слышал? Про Христофорова?
— И слышать не хочу! — обрезал Каблуков. И проследовал в свою комнату, где его с нетерпением ожидал Стряпков.
— А я думал, вы прямо к себе пройдете, — с заговорщицким видом сказал Кузьма Егорович.
— Неудобно. Надо решение получить, издать приказ о моем вступлении в должность. Насижусь еще…
Весь горпромсовет гудел о ночных событиях. Все уже знали о смерти Христофорова, о том, что Кокин сам явился в милицию. А Стряпков все увивался возле Каблукова.
— Вы, как всегда, правы, Яков Михайлович! Я тоже подумал: действительно неудобно сразу ее кабинет занимать. Скажут: «Обрадовался! Дорвался до власти!» Я бы на вашем месте здесь до окончания ремонта посидел. Это, знаете, произведет впечатление.
— Я подумаю. Обменяюсь мнениями с Солодухиным. Партийного руководителя в таких сложных случаях обходить нельзя, неудобно…
— Вы опять, как всегда, правы…
Стряпков оглядел собеседника и развел руками:
— Ну знаете, вы сегодня выглядите на пять с плюсом… Я бы сказал, гораздо представительнее Петра Михайловича…
Каблукова даже передернуло:
— Сколько раз вам надо объяснять, Кузьма Егорович, что я не люблю, когда по каждому пустяку треплют имя Петра Михайловича.
Сообразив, что, кажется, сказал лишнее, Яков Михайлович добавил:
— К чему злоупотреблять его высоким положением?
Кузьма Егорович тоже решил поправиться: