Каблуков живо представил, как он сейчас войдет в кабинет, а Стряпков уже там, сидит и чавкает. Он, подлец, ехидно посмотрит на часы и съязвит: «Дисциплинка-то для всех одна, товарищ Каблуков».
«Если бы утвердили не Анну Тимофеевну, а меня, я бы показал Стряпкову, где раки зимуют. Он бы у меня вертелся, как червяк на крючке… Ах жизнь! До чего же ты иногда несправедлива!»
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
которая еще раз подтверждает, что любви все возрасты покорны
Мы оставили деятелей «Тонапа», погруженных в размышления по поводу приезда Корольковой.
Но не таков Юрий Андреевич Христофоров, чтобы пасовать перед трудностями… Он оглядел своих не столько верных, сколько приученных повиноваться помощников и скомандовал:
— Наливай, Поляков! Как это поется: «Что вы, черти, приуныли…» Прямой опасности я еще не вижу, а бдительность мы усилили. Борзов, сними Ложкина с караула. Вольно!
И началось прожигание жизни по-краюхински. Поляков торопливо разлил водку. Стряпков громогласно изрек любимый клич:
— Шампанского и фруктов! И дам переменить!
Единственной дамой в отдельном кабинете была молодая мускулистая женщина-кочегар в кожаном переднике, изображенная, местным художником Леоном Стеблиным на фоне огнедышащей топки.
Выпив по одной рюмке, руководители «Тонапа» покинули зал заседаний — Христофоров и Стряпков, как настоящие администраторы, предпочитали не быть с массой на короткой ноге.
В коридоре Христофоров пропустил Кузьму Егоровича вперед, а сам шмыгнул в умывальник и принялся тщательно мыть руки. Мыл он столько времени, сколько, по его расчетам, потребовалось Стряпкову, чтобы выйти из ресторана и немного прогуляться по набережной. Вместе со Стряпковым выходить из питейного заведения не полагалось: воспоминания молодости не позволяли Юрию Андреевичу быть беспечным.
Оказавшись на улице, Христофоров посмотрел направо, чтобы убедиться, следует ли Кузьма Егорович в указанном ему направлении. Мысленно похвалив своего основного помощника за дисциплинированность, Христофоров повернул налево, к дому, не подозревая, какая его там ждет неприятность.
Будь Юрий Андреевич малопроницательным человеком, он бы не сразу заметил, что дома стряслась беда. Внешне все было как всегда: накрытый к обеду стол, на котором розовой башенкой выделялся любимый графин с водкой. Аромат свежих огурцов и укропа возбуждал аппетит, а при взгляде на селедку, обложенную мелко нарезанным зеленым луком, непроизвольно начинались глотательные движения.
Юрий Андреевич, как всегда, переоделся в пижаму, вдвинул ноги в спортивные тапочки и направился к раковине совершать омовение. И тут сработала его проницательность. От тишины, царившей в доме, от таинственного шороха в комнате дочери Христофорову стало не по себе.
— Что у вас стряслось? — спросил он жену, пощупав на всякий случай в кармане ключ от чердака.
— Ничего не произошло, — равнодушным тоном ответила Марья Павловна. — Что у нас может произойти?
— А кто вас знает, — буркнул глава семьи, старательно намыливая руки «красным маком». — Почему Зоя меня не дождалась? Одна пообедала?
— А она не обедала, — уже с едва уловимой трагической ноткой в голосе объяснила жена.
Христофоров кое-как ополоснул лицо и, принимая поданное супругой полотенце, еще раз доказал всю свою проницательность:
— Ну говори, что с ней?
Марья Павловна вытерла слезы и тихо сказала:
— Влюбилась!
Христофоров засмеялся:
— Только-то! Ну, это невелика беда. Не последний раз.
Жена сделала предостерегающий жест и добавила:
— Замуж собралась.
— За кого?
— За своего Васю. За кого же!
— За Каблукова? А ну, позови ее.
Зоя, войдя, встала у стены, заложив руки за спину.
— Я слушаю, папа.
— Мать правду говорит?
— Правду.
— За Каблукова?
— Да.
— Ты хорошо подумала?
— Да.
— Ты его любишь?
— И где жить будете и на какие средства?
— Мы рассчитываем…
— Меня не интересует, на что вы рассчитываете. Только рассчитывайте, пожалуйста, на себя.
Юрий Андреевич сел к столу, налил рюмку, выпил, крякнул, закусил селедочкой.
— Мать, давай, что там у тебя сегодня…
Зойка с удивлением и даже с растерянностью смотрела на него.
— Папа! Значит, ты не возражаешь?
— Я? Возражаю? Какое, позвольте вас спросить, уважаемая Зоя Юрьевна, право я имею возражать? Вы, не спросясь родителей, познакомились, без спросу объяснились, обо всем договорились… При чем же тут мы, старые дураки? Возражать? Да чтобы вся Краюха начала болтать: «Христофоров поперек дочерниного счастья встал. Христофоров — домострой! Христофоров — феодал!» Зачем мне это нужно?!
Марья Павловна слушала мужа со страхом. Она чувствовала — спокойный тон не к добру, скоро Юрий Андреевич взорвется, начнет кричать непонятные злые слова, бить посуду, судорожно схватит пузырек с каплями Зеленина и, весь мокрый, повалится, задыхаясь, на кушетку. Так бывало уже дважды — в декабре 1947 года, в день денежной реформы, и в первый год их совместной жизни, когда муж увидел, как молодой инженер леспромхоза Крючкин, проводив Марью Павловну до дома, поцеловал ее на прощанье…
И она не ошиблась. Юрий Андреевич бросил тяжелую мельхиоровую ложку прямо в рюмку. Хрусталь прощально звякнул, и осколки засверкали на хлебе и селедке. Христофоров порывисто встал. Он старался произвести как можно больше различных шумовых эффектов: ударил спинкой стула о стену, скинул на пол, как будто невзначай, нож и вилку, уходя из столовой, хлопнул дверью так, что в горке жалобно задребезжала посуда. Звуки доставляли ему удовольствие и распаляли его.
Марья Павловна со злым шепотом накинулась на дочь:
— Ну, чего стоишь, дура! Убирай! Вывели отца из себя. Он сейчас тебе еще покажет.
Она опять не ошиблась. Христофоров молча вошел в столовую. Это было последнее затишье перед ураганом. Тайфун начался с низких тонов.
— Спасибо, доченька! Спасибо! Удружила! — пока еще своим голосом заговорил Христофоров. — Вырастил доченьку!
Тут уже послышались скрипучие ноты.
— А все ты! — накинулся он на супругу. — Ты! «Доченька, доченька, моя маленькая, неразумная…» Вырастила дуру! Молчать!
Никто ему не возражал. Жена наблюдала за улицей, — не дай бог, если соседи услышат скандал. Зойка как вошла, так и не тронулась с места, стараясь не смотреть на отца. Но он еще громче крикнул:
— Молчать! Я вам говорю — молчать! Вот тебе мое последнее родительское слово — не откажешься от своего Васьки-дурака, уходи из дома. Уходи! И чтобы ноги твоей тут больше не было.
— Хорошо, папа, — спокойно сказала Зойка. — Я уйду. Сегодня же. Немедленно…
Она выбежала в сени. Христофоров бросился в ее комнатку, застучал ящиками комода, начал выкидывать вещи. Полетели чулки, белая кофточка, книги.
Потом раздался рев. Юрий Андреевич появился в столовой с фотоснимком в руках.
— Смотри, мать! Смотри… Полюбуйся на зятя. Прочитай, что написано: «Моей единственной ласточке. Люблю. Твой до гроба Вася». Ласточка! Знает, сволочь, какое гнездо у этой ласточки…
Но и у Зойки характер был решительный. Услышав эти слова, она вплотную приблизилась к отцу и тихо сказала:
— Отдай!
Христофоров порвал карточку на мелкие кусочки, бросил дочери в ноги.
— Получи!
Зойка не возмутилась, не кинулась на него с криком, а только презрительно посмотрела на его красное лицо с торчащими, как у кота, усами.
— Я тебе, папа, этого никогда не прощу. — И повернулась к матери: —Мама! Разреши взять твой чемодан…
Марья Павловна в окно увидела, как Вася Каблуков, давно, очевидно, поджидавший Зойку в садике, взял у нее чемодан, подхватил любимую под руку, и они зашагали, ни разу не оглянувшись.
После ухода Зойки программа Юрием Андреевичем была выполнена полностью: он бил посуду, кричал, принимал капли, весь мокрый, валился на кушетку, хрипел, стонал.