Графики желали во что бы то ни стало видеть председателем Макара Дормидонтова — старого мастера иллюстрации. Во-первых, это было все-таки имя — Дормидонтова знали в Москве. Ему охотно заказывали иллюстрации на древнерусские темы. Графики отлично понимали мягкую душу старого мастера, знали, что председателем он будет только числиться, а вертеть всем станет Егор Бодряев — автор единственного полотна «Квас-батюшка», но зато бойкий организатор всех заказов.
Живописцы выдвинули жанриста Полуекта Безбородова. У него шансов было больше, чем у Дормидонтова: моложе, самостоятельнее и отличился последней картиной «Завтрак в кукурузном поле».
В самую последнюю минуту графики выяснили, что Безбородов поддерживает тайную связь с исключенным из Красха юным дарованием Мишелем Солдатовым. поклонником абстракционизма. Больше того, графики обнаружили па квартире Безбородова целую степу абстракционистских этюдов собственного производства. Кандидатуру Безбородова пришлось снять. Графики торжествовали.
…Вася Каблуков пришел в Красх в самое время — там шли прения по докладу правления. Небольшой зал бывшего купеческого особняка был переполнен. Впереди, поближе к столу президиума, сидели молодые художники из так называемого актива секции, мечтавшие стать полноправными членами Красха. Позади актива расположились недавно принятые в союз. В последних рядах в небрежных позах разместились маститые, состоящие в Красхе не менее десяти лет.
На трибуне стоял постоянный председатель ревизионной комиссии Константин Ерикеев, известный тем, что в шестьдесят семь лет не имел ни одного седого волоса.
Ерикеев, повернувшись лицом к президиуму, жестким голосом говорил:
— Я очень благодарен за предоставленную мне возможность выступить с этой высокой трибуны.
— Сейчас начнет о современности, — заметил маститый Лавочкин.
И действительно, Ерикеев заговорил о необходимости более настойчиво отображать современность.
— Отписками тут не отыграться. Нужны полотна. Нужны люди. Нужна эпоха.
— Сейчас начнет Кошкина обкатывать, — сообщил Лавочкин.
И правда, Ерикеев упомянул Кошкина.
— А что делает Авенир Павлович Кошкин, которого искренне ценю и глубоко уважаю? Он, видите ли, осовременил натюрморт. К овощам и рыбе пририсовал форменную, фуражку дежурного по станции. Кстати, дорогой Авенир. Павлович, верх фуражки у дежурного по станции малиновый, а вы, пренебрегая правдой жизни, пустили кумачовый… С колористикой у вас явно неблагополучно.
— Сейчас вспомнит Фастовского, — предупредил всезнающий Лавочкин. — Слушайте!
И действительно, Ерикеев вспомнил:
— Я вижу перед собой лица юных друзей. Я вспоминаю, как я много, много лет назад с душевным трепетом входил в мастерскую незабвенного моего учителя и друга Фастовского…
Пока Ерикеев предавался воспоминаниям, Вася Каблуков искал глазами Володю Сомова. Он увидел его рядом со Стеблиным. Хотя Леон Аполлинарьевич и не являлся членом союза, он гнушался сидеть с юными активистами и устроился поближе к маститым — заработки давали ему право чувствовать себя с ними почти на равной ноге. Позади Стеблина рыжели бакенбарды Латышева.
Вася попытался пробиться к Володе, но кругом зашикали, а Лавочкин снова предупредил:
— Сейчас измолотит Бодряева!
И действительно, оратор принялся за автора «Кваса-батюшки»:
— О теме я ничего худого сказать не могу. Тема народная. Как известно, квас — напиток национальный. Дело не в квасе. Дело в композиции. Все вы помните полотно «Пшеница-матушка»? Чем же композиция «Кваса-батюшки» отличается от «Пшеницы-матушки»? Да ничем. Бодряев просто выкосил центр пшеничного поля почти до самого дерева и посадил на жнивье всех охотников перовского «На привале»» переодев их в пиджаки, сшитые в артели «Краюхинская швея». Правда, у Перова четыре фигуры…
— Считать надо уметь! — крикнули с последнего ряда. — У Перова три фигуры, а не четыре.
Ерикеев язвительно усмехнулся.
— Три, говорите? А прекрасная охотничья собака куда у вас сбежала? — И победоносно продолжал: — Так вот, у Перова четыре фигуры, из которых, как я уже объяснил, одна — великолепная охотничья собака. А у Бодряева семеро и ни одного сеттера. Самый пожилой из переселенных Бодряевым в эту старую, знакомую с детства композицию пьет из жбана квас…
— Сейчас рикошетом по Дормидонтову ударит, причем беспощадно, — объявил Лавочкин. — Ну, держись, Макар!..
Ерикеев грустно продолжал:
— И вы, дорогой товарищ Дормидонтов, такой большой, такой тонкий мастер, назвали эту… я не нахожу слова… картину серьезным достижением. Непонятно! Какие душевные мотивы двигали вами? Я же не могу поверить, дорогой мой, что вы ничего не поняли. Вы все поняли. Все. Да, все!
Ерикеев поднял руку над головой:
— Авторов таких произведений надо бить муштабелем…
Председатель постучал по графину карандашом:
— Прошу, товарищ Ерикеев, неудобопроизносимых слов не употреблять…
— Извиняюсь, — поклонился Ерикеев. — Не буду. Но, по-моему, муштабель — слово вполне удобопроизносимое…
— Последний залп, — сказал Лавочкин, пробираясь к выходу. — Сейчас кончит.
Ерикеев галантно поклонился:
— У меня все. Я кончил.
Председательствующий постучал по графину карандашом и объявил:
— Слово имеет критик Татьяна Муфтель! Прошу не расходиться…
Просьба была явно излишней — в зале осталось не больше десяти человек, главным образом неофитов с передних рядов.
Критик Муфтель, маленькая, пухленькая, с гладко причесанными волосами, поправила тяжелые, спадавшие с носа очки, подняла короткую руку с маленькой ладонью и торжественно произнесла:
— Ушедшие пожалеют. Я буду говорить правду в глаза!
Васе очень хотелось послушать правду, но его поманил Володя Сомов:
— Пойдем в буфет… Там интереснее.
В буфете было полно. Преобладали маститые и гости. Только пробрались к стойке, как к ним подошел Леон Стеблин:
— Вы из горпромсовета? Случайно, не меня разыскиваете?
В глазах у него блеснул плотоядный огонек: «Может, заказ?»
— Совершенно верно, — охотно сообщил Вася. — Хочу поговорить на тему «Искусство и жизнь». Как вы думаете, дадут мне слово?
— Дадут. Я постараюсь….
Голос председательствующего, усиленный радио, звучно произнес:
— Объявляется перерыв! Просьба собраться в срок.
Бывает на собраниях, особенно на отчетно-выборных, такой момент, когда говорить больше уже не о чем: все высказано предыдущими ораторами, все выяснено, все освещено и пора бы переходить к принятию резолюции — «Считать работу удовлетворительной».
Но в президиуме шепчутся, качают головами: «Мало было критики!», «Как бы нам того, не всыпали за излишнюю оперативность!», «Хорошо бы еще человека два выпустить, послушать».
Но желающих выступить нет. И тогда председательствующий, еще раз пошептавшись направо и налево, приветливо улыбаясь, говорит:
— Объявляется перерыв!
Участники собрания шумно идут в буфет, в курилку. У них заслуженный отдых. Но нет отдыха руководителям собрания, и даже не столько им, — они еще найдут время проглотить за кулисами бутерброд и опрокинуть в себя бокал номенклатурного напитка боржоми, — сколько помощникам руководителей, так называемому «аппарату».
«Аппарат» бегает из буфета в курилку, из курилки в фойе — ищет ораторов. Обнаружив подходящую жертву и уговорив ее «сказать хоть пару слов», «аппарат» торжествующе докладывает начальству в надежде, что все наконец в порядке. Но не тут-то было. Начальство хмурится: «Да он (она) ничего путного не скажет. Ну уж, раз договорился, бог с ним (с ней), пусть выступает. А ты, голубчик, разыщи, пожалуйста, этого… как его… Рябцова и попроси выступить. Скажи, что я лично его прошу… Иди, голубчик, иди, потом заправишься…»
Случается, что интересы сидящих р зале резко расходятся с интересами президиума.
Едва председательствующий произнесет: «Слово имеет товарищ…», как из зала кричат: «Прекратить прения!»