Кузьма Егорович представил себе, какое будет у него положение при Каблукове: «А чем плохо? Года на полтора спокойной жизни обеспечено. Год нас никто трогать не будет — ни ревизий, ни обследований. Не полагается первый год под нового руководителя взрывчатку подкладывать. Новый руководитель — это вроде наседки, тепло у него под крылышком».
Стряпков с нежностью посмотрел на Якова Михайловича. А тот весь ушел в распределение служебных комнат.
— Сколько у нее кабинет-то был?
«У нее» — означало у Соловьевой.
— Точно не прикидывал, но не больше двадцати. Ее стол, потом поперечный, шкаф, узенький проход и все.
— Маловато. Вы не подумайте, что я о себе пекусь. Конечно, руководителю воздух бесспорно нужен в полном объеме, но в данном случае дело не во мне, а в престиже нашего учреждения. Если руководителя засунуть в закуток — кто же его уважать будет? А если иностранные гости посетят? Напрокат кабинет снимать?
На какую-то долю секунды к Стряпкову вернулся иронический скептицизм, и он весело подумал: «За каким чертом к тебе иностранные гости приедут?» Но озорная эта мысль блудливо вильнула хвостиком и юркнула. А язык выпалил:
— Этак от позора можно сгореть. Надо расширить, Яков Михайлович, ваш кабинет. Я считаю, что это задача прямо-таки дипломатическая…
Каблуков быстренько набросал план первого этажа горпромсовета.
— Вот смотрите. А если у планового отдела отхватить? Они там широко раскинулись. На шесть человек почта двадцать метров. Стенки мы перенесем, оштукатурим.
— Тесновато будет в плановом, — заметил Стряпков и тут же пожалел о своей неосмотрительности. Каблуков провел черту, разделившую надвое их бывший совместный кабинет.
— Двинемся сюда! Вы теперь один будете. В крайнем случае посадим к вам Любашина из производственного.
— Кого угодно, но только не Любашина. Он махорку курит. Из трубки. И вообще, по-моему, вам надо расширяться все-таки за счет планового. Вот, смотрите — тут и канализация близко.
— При чем тут канализация?
— Как при чем? А разве вы, извините, не будете ходить, куда царь пешком прогуливался? Мы вам персональный туалет выгородим. Вот здесь. Очень удобно.
— А разве положено?
— Обязательно!
Стряпков пододвинул к себе план.
— А вот тут мы вам комнату отдыха оборудуем. Столик поставим.
— Стол же тут.
— Это письменный, Яков Михайлович, на двух тумбах, как у Завивалова. Я имею в виду другой — для принятия пищи.
— А надо ли? Может, это уж излишество?
— Положено…
Стряпков вошел во вкус, продолжая разглагольствовать о ремонте. Каблукову этот самовольный захват инициативы пришелся не по душе, и он резко сменил тему:
— Хватит! Вас послушать — строгача сразу хватишь. Вы как адвокат — сначала все ясно, а потом запутаете… Я вот все думаю, нет у нас порядка в рассылке бумаг. Зашел я на днях к машинистке. А ей в это время Любашин отношение принес перепечатать. Адресат не ахти — управляющий банно-прачечным трестом Соколов. А машинистка цоп из пачки бумагу. Меня даже передернуло. Бумага высшего сорта, глянцевая. Если Соколову на глянцевой отношение писать, тогда на какой же в исполком? Тут порядок надо завести. Для Соколова, поскольку он ниже меня по рангу, можно на газетном срыве. Не велик барин! Равновеликим — директору элеватора, в дорожный отдел, в народное образование — можно писать на втором сорте. Вышестоящим — скажем, товарищу Завивалову — первый сорт. Еще выше — глянцевую. Если, скажем, пишем тому же Соколову, надо просто печатать: «т. Соколову». Одно «т» и точка. Начальнику дорожного отдела надо добавлять — «тов. Крючкину». Директору элеватора надо печатать полностью — «товарищу Родионову И. Г.». Инициалы после фамилии. Мы с ним равновелики. Завивалову тоже надо полностью — «товарищу Завивалову Василию Яковлевичу».
— А если выше? — спросил Стряпков.
— Очень просто. В область — имя и отчество надо перед фамилией печатать. «Товарищу Ивану Константиновичу Разумову». Допустим, понадобится брату Петру послать. Тогда надо будет добавить — «уважаемому товарищу Петру Михайловичу Каблукову». А как у нас бумаги скрепляются? Всем без разбора суют обыкновенную скрепку. Соколову можно с булавкой посылать. А Крючкину с булавкой не пошлешь — ему надо скрепку. Завивалову под скрепочку надо подложить глянцевую бумажечку. Он, я знаю, любит голубой цвет. В облисполком — малиновую…
К Стряпкову снова вернулось ироническое мышление: «А ведь он набитый дурак! Ну прямо коллекционный…»
Он посмотрел на серое, каменное лицо Каблукова, на большой рот с бескровными, почти синими губами, и по спине У Кузьмы Егоровича пробежали мурашки: «А если он надолго сядет?»
А Каблуков продолжал гудеть на одной ноте:
— Во всяком учреждении должен быть порядок. Во всем. Я до сих пор не понимаю, почему всем советским служащим знаков различия не ввели.
— У некоторых есть. Даже погоны были…
— Всем погоны, конечно, лишнее. Просто даже неудобно. Но руксоставу я бы знаки ввел. Вот, скажем, я и вы. Идем рядом по улице. По форме мы одинаковы. А по существу? Как это существо отличить? Ну, хорошо, в Краюхе нас с вами все собаки знают, тут ошибки не случится. А допустим, мы с вами приехали в Москву! Толчея там знаете какая — каждый толкнуть может, а знай он мое положение, — поостережется. И я и вы тоже кого-нибудь пихнуть можем. Пихнешь, а он, не дай бог, вышестоящий или равновеликий. Так что какие-то знаки нужны. Я бы повесил кружочки с цифрами. Возглавляющим лицам — единицу, заместителям — одну вторую, заведующим секторами, вроде вас, — одну треть, заместителям заведующего сектором — одну четвертую и так далее. Курьеру и уборщице — по одной шестнадцатой. Ночному сторожу — кружочек без цифры или ноль. Ноль даже точнее. Нолевое положение…
У Стряпкова снова побежали мурашки: «Не удрать ли, пока не поздно, от этого кретина? Нет, посижу, послушаю: что-то он еще выдумает?»
А Яков Михайлович вдруг засмеялся. Смех у него тоже был особенный, больше похожий на кашель.
— Соловьиха в понедельник выписку получит. Вот у нее физика вытянется.
— Она уже знает, — предположил Стряпков. — Поэтому и не пошла в исполком, а меня послала. Раньше все сама ходила цены утверждать.
— Леший с ней, — улыбнулся Каблуков. — Баба она и есть баба. И к тому еще демагог. «Заходите, дорогие товарищи!» Да разве так можно? Года три назад был я в одном управлении. Сижу у начальника в приемной. Секретарша, маленькая такая канашечка, карандашики чинит, помалкивает. И вдруг вошел мужчина — высокий, представительный — и прошел прямо в кабинет. Канашечка за ним. Потом выскочила и говорит: «Приготовьтесь. Сейчас вас примут». Слышу: дзынь. Она мне: «Пожалуйста, входите». Вошел я и вижу: сидит этот самый представительный за столом. «Слушаю вас». Вы вникните! Мимо прошел, меня, конечно, видел. Мог бы, как Соловьева: «Заходите, дорогой товарищ…» А он прошел, сел, отдышался и через секретаря пригласил. Порядок! И мы эту соловьевскую демагогию побоку, а «дзынь» заведем. Дзынь — раз, дзынь — два, дзынь — три, и на сегодняшний день будет…
В комнату вошла Елена Сергеевна.
— Яков Михайлович! Ужинать пора.
— А что у нас на ужин?
— Кролик жареный… Грибочки…
— Ты, мать, меня больше кроликом не корми. Мне теперь фосфор требуется.
— А фосфор и в кроликах есть, — сообщил Стряпков.
— Не в той дозе, — внушительно ответил Каблуков. И встал. — Пожалуйте к столу!
Елена Сергеевна тихо спросила мужа:
— Ты гостя долго задержишь?
— А что? Это не гость, а по делу.
— Я детям велела пораньше из парка прийти…
— Каким детям?
Да что ты, Яша? Васе с Зоей.
— У меня только сын. А насчет Зои еще поговорить надо.
— О чем говорить?
— После, после. А Кузьме я при надобности скажу без всяких там: дорогой гость, не надоели ли тебе хозяева?
Кузьма Егорович внимательнейше рассматривал семейный альбом.
— Мало ваших фотографий, Яков Михайлович. Всего две. Одна, извините, в младенчестве, а на второй вы словно небритый.