— У покойного были причины волноваться?
— Были! — ответил Столяров, застегивая китель.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ,
в которой все встает на свои места
Что бы случилось с человеком, жившим, например, при Дмитрии Донском, попади он чудом в наш век искусственных спутников земли, атомной энергии, сверхзвуковых скоростей и телевидения? Ему на первых порах явно бы не поздоровилось. Нервы бы сдали. Стиральные машины и воющие пылесосы показались бы ему изделиями сатаны, от автомашин и радиоприемников он бы шарахался, как от диких кабанов, увидев в небе «ИЛ-18», упал бы в страхе на землю. Едва ли можно было бы усадить его в зубоврачебное кресло и заставить испытать удовольствие от бормашины.
Конечно, потом он бы, как и мы, грешные, ко всему привык: к последним известиям по радио, к совещаниям в Союзе композиторов, к субботним программам телевизионных передач. Он мог бы даже вместе с нами удивляться своевременному выходу толстых журналов и радушной улыбке делопроизводителя из ЖЭКа. А кое-что он нашел бы и свое, давнишнее. Он бы не поразился, если бы к его уху прилипли чужие, мокрые губы и прошептали: «Слышали? Ах, не слыхали? Тогда слушайте… У Ивана Ивановича опять неприятности».
Удивительно живуче племя разносчиков неприятных слухов. Во времена Бориса Годунова они с удовольствием распространяли вести о комете, при Алексее Михайловиче — о недостатке соли, при Петре Первом — о народившемся антихристе. Это они, слухачи, помогали Дантесу, отравляли жизнь Лермонтову, сочиняли небылицы про Толстого.
В наше время слухачи любят, просто обожают разносить сообщения о мнимых смертях известных артистов, о столь же мнимых миллионных состояниях писателей, о несуществующих законопроектах, о несостоявшихся перемещениях на службе, — о многом, что на короткий миг, до первой проверки, может порадовать сердце обывателя.
У слухачей много «самых достоверных источников», много разных агентов: ОГГ — одна гражданка говорила; ЭНС— это не спроста; ЯСВ — я сам видел, — всех не перечесть. В основе информации этих агентств лежит воображение, попытка выдать желаемое за действительное, реже факт, чаще фактик, приправленный буйной фантазией.
Постепенно фактик теряется, отходит в сторону — остается плотная, трудно прошибаемая масса догадок, предположений, пересудов.
Лучшим ударом по такой «самой последней новости» было бы краткое, в три строчки, сообщение в местной печати, по местному радио. Но это у нас как-то не принято, ложный стыд оказывается сильнее благоразумия.
Агентство ОГГ учреждено почти в каждом населенном пункте. Штаты его нигде не регистрированы, должностные оклады отсутствуют, вся работа идет на общественных началах.
Есть такое отделение и в Краюхе. И если бы Кузьма Егорович Стряпков в понедельник не поднялся чуть свет и не заторопился в горпромсовет, то первые сведения о ночных происшествиях он получил бы от племянницы Капы.
Но Капа еще не успела сходить на базар, она спала сном младенца и не слышала, как Стряпков гремел на кухне посудой. Только когда щелкнул замок у наружной двери, племянница чуть приоткрыла глаза, глянула на часы и, не поняв, куда в такую рань мог уйти дядя, перевернулась на другой бок.
Улицы были пустынны. Стряпков до самого горпромсовета не встретил никого, кто мог бы ему сообщить об аресте трех работников горпромсовета, об изъятии у Христофорова двух с гаком миллионов рублей и об отбытии самого Юрия Андреевича в лучший мир.
Кузьма Егорович встретил только милиционера Сургучева и паровозного машиниста Суровцева, спешившего в депо, но, как известно, люди этих профессий разговорчивостью не отличаются.
Сегодня у Кузьмы Егоровича были все основания прийти на службу раньше других, вместе с уборщицей тетей Дусей. Он знал, что тетя Дуся особого рвения к соблюдению чистоты не проявляет, но кабинет председателя убирает хорошо. Стряпков все рассчитал: тетя Дуся откроет кабинет Соловьевой и минут за десять разделается с ним, потом пошаркает березовым веником в комнатах первого этажа и поднимется во второй — разогревать куб, мыть тряпки, пить чай и читать «Трудовой край». Вот когда удобнее всего будет перетащить вазу в свою комнату, распаковать, изъять «вложение» и заменить портрет. Кузьма Егорович с полуночи размышлял, надо ли заменить портрет, не лучше ли вообще кокнуть эту чертову посудину и удивить Каблукова чем-нибудь более выдающимся. Если бы Леон Стеблин мог быстро сотворить другой подарок, Кузьма Егорович с легкостью пнул бы вазу ногой. Но Стеблин будет кочевряжиться, заломит неслыханную цену и потребует уйму времени. А тут надо торопиться, Каблуков, наверное, не забыл, что Кузьма Егорович бросил его на произвол судьбы в лесу около Остапова. Нет, придется вазу сохранить, а портрет заменить.
…Все получилось так, как предполагал Кузьма Егорович, Тетя Дуся, увидев его, нисколько не удивилась. Стряпков в дни квартальных и годовых отчетов, случалось, приходил раньше срока. Тетя Дуся вообще больше молчала. Она могла беседовать только на две темы — о своих болезнях и о международных отношениях. Политику она любила всей душой, слушала все радиопередачи, знала министров иностранных дел всех стран. Правда, в географии у нее еще были кое-какие пробелы, так сказать, белые пятна. Тетя Дуся, например, искренне считала Лондон ближайшим соседом Вашингтона. Но простим ей это.
Не обратив на Кузьму Егоровича никакого внимания, она лишь сказала:
— Ноги вытирать надо! Пора бы научиться уважать труд уборщицы.
Перетаскивая вазу, Стряпков чертыхнул и Леона Стеблина и директора гончарного завода Соскова.
— Привык, окаянный, к валу!..
Распотрошив упаковку, Кузьма Егорович первым делом вытащил «вложение» и спрятал его в свой брезентовый портфель. И тут его снова охватило раздумье: «Может, оставить? Человек Каблуков небогатый, может, и соблазнится? Нет, не соблазнится. И вообще лучше его в наши дела не впутывать. Пожалуй, еще по мордасам надает и в милицию сволочет». И Кузьма Егорович принялся за работу.
Отодрать портрет Анны Тимофеевны оказалось невозможным. Сосков на самом деле не пожалел казеинового, самого лучшего клея.
— Оставайся, — решил Стряпков. — Тебе же хуже, заклею тебя Каблуковым…
Но заклеить оказалось нечем, Бутылочка с клеем простояла все воскресенье, клей засох, а так как он был собственного горпромсоветовского производства, то из него нельзя было выдернуть даже кисточку. Помучившись, Стряпков стал обладателем сломанной палочки.
Он пошел по другим комнатам. У Соловьевой клея никогда не водилось, в плановом отделе бережливый заведующий держал бутылку в тумбе письменного стола…
А время шло. Могли появиться свидетели. Гениальные мысли всегда, говорят, приходят неожиданно, без предварительного уведомления. Стряпков вспомнил про черный хлеб, захваченный из дому вместе с остальной снедью: «Дурак! Давно бы надо. Забыл, что ли, как мальчишкой змей склеивал!»
Кузьма Егорович разгладил ладонью портрет Каблукова.
— Сейчас, голубчик, я тебя присобачу! Первый сеанс продержишься, а потом я тебя, урода, намертво пришпандорю… Постой временно у стенки, чтоб тебя не сглазили. А когда руководитель пожалует, я тебя поверну, чтобы он сразу почувствовал…
Захлопали двери. Прозвенел где-то на втором этаже первый телефонный звонок. Начинался рабочий день.
Яков Михайлович пришел с небольшим опозданием. Несмотря на теплое, ясное утро, обещавшее жаркий день, Каблуков был в костюме из темно-синего бостона, из-под пиджака, застегнутого на все пуговицы, виднелась голубая сорочка с бордовым галстуком. Этот наряд, который Яков Михайлович надевал не больше пяти-шести раз в год, в особо торжественные дни, завершала шляпа, правда, не на голове, а в руке. Из нагрудного карманчика торчала расческа будуарно-розового цвета и авторучка «Союз», пегая, как мыльница.
Заведующий производственным отделом Любашин при виде Каблукова развел руками и не удержался, спросил:
— Чего это ты сегодня так выпендрился? Именинник, что ли?
И, не зная, какой опасности он себя подвергает, добавил: