Однажды он вместе с Любой окучивал картошку, и вдруг Люба отбросила лопату.
— Не хочу больше, — сказала она. — Устала.
— Отдохни, — не поворачиваясь, ответил Храмцов. «Конечно, устала», — подумал он. Хватит ей ковыряться на огороде, он уж сам как-нибудь справится. И, обернувшись, почувствовал, как у него перехватило дыхание.
Люба сидела, подогнув ноги и натянув юбку на колени. Во всей фигуре сидящей девушки была необыкновенная стройность. Там, за ней, начиналась рощица, стояли молодые березы, и заходящее солнце, пробившись сквозь листву, словно охватывало Любу. Все замерло. Храмцов глядел на освещенные, ставшие бронзовыми волосы и плечи Любы, и надо было снова притвориться, скрыть этот внезапно нахлынувший восторг. Он отвернулся и вонзил лопату в землю…
— А ты не устал? — спросила Люба.
— Нет.
— Посиди со мной, — попросила она.
Храмцов неспешно подошел к ней и опустился рядом. Земля была теплой.
— Господи, — тоскливо сказала Люба, — когда же это все кончится?
— Что кончится?
— Да все: война, раненые, ночные дежурства, этот огород. Картошку можно будет покупать в магазине.
— Здесь картошка хорошая.
— А мне-то что? Это не наша забота, мы ведь городские. Хочу в другой город, чтоб нигде ничего не коптило, чтоб было много зелени и все спокойно… Ты о чем-нибудь мечтаешь?
Вопрос был неожиданным, и Храмцов ответил не сразу. Сначала он только пожал плечами. Конечно, каждый человек о чем-нибудь мечтает. Он покосился на Любу. Ему подумалось, что она завела с ним какую-то непонятную игру, но лицо девушки было задумчивым. Она даже не поторапливала Храмцова с ответом. Он понял, что сейчас Люба думает о чем-то своем, и вдруг она оказалась где-то далеко-далеко.
— Домой вернуться мечтаю, — сказал Храмцов. — Ну, и насчет войны тоже. Чтоб скорей кончилась. Да ведь, наверно, скоро и кончится.
Вот сейчас можно было сказать Любе все. Сказать, что он ее любит и это уже на всю жизнь. Он так решил. Но Храмцов молчал. У него не было ни слов, ни смелости.
— Ну, что же, — скучным голосом произнесла Люба. — Каждый о своем. Так и должно быть.
— Почему ты спросила меня об этом?
— Интересно все-таки.
Он уже знал, что ей было совсем не интересно. Он чувствовал это. Что-то было недоговорено, но что именно, Храмцов не мог сообразить или хотя бы догадаться. Люба словно бы уходила от него дальше и дальше, она не пускала Храмцова в свои мысли, в свои мечтания о будущем, и он спросил с тревогой:
— А о чем думаешь ты?
— О разном, — сказала она. — Хочу быть счастливой. Очень счастливой, понимаешь?
Она почти выкрикнула эти слова. Храмцов отвернулся.
— Ну, — сказал он, — если я смогу… Ты знай, что я…
— Глупенький, — усмехнулась Люба и положила свою руку на его. — Ты же еще мальчишечка. Хороший, добрый мальчишечка, и я все знаю… Идем работать, уже поздно.
Она все знает! Знает — и не хочет ответить тем же! Храмцов не поворачивался к ней, он боялся, что вот сейчас с ним должно произойти что-то странное. Он упадет и не встанет. Но время шло, лопата мерно поднимала и бросала землю, и он никуда не падал.
Домой они вернулись молча.
Матери не было. Люба накормила Храмцова и сказала:
— Ты ложись, а я пока посуду помою.
Он разделся и лег, чувствуя, как на всю комнату оглушительно гремит сердце. Первый раз они оставались так — вдвоем. Люба вошла и погасила свет.
— Отвернись и не поворачивайся, пожалуйста.
Он слышал шорох ее одежды, поскрипывание железной кровати, на которую села Люба. Он мог только представлять, как она торопливо раздевается, раскладывает на стуле юбку, кофточку. Вот — разделась и сейчас закрывается одеялом.
— Спокойной ночи. Тебя когда будить? В шесть?
— Да, — хрипло ответил Храмцов, — в шесть. Погоди, не засыпай…
Ему трудно было говорить. Люба была рядом, совсем близко. Но он твердо знал, что не встанет, даже не повернется, потому что нельзя. Нельзя быть подлецом вроде того неизвестного ему капитана с усиками.