- Да, случайно.
- За несколько дней до... - она осекается, боясь назвать то, что уже свершилось. - Сидим ужинаем, и Толя вдруг без всякой связи говорит: "Если тебе встретится Игорь, перейди на другую сторону улицы". И все. Вопросы задавать ему было бесполезно. - Она поправляет черную косынку. - А назавтра после этого Игорь неожиданно пришел сюда. Он вел себя странно, говорил, что Толе не простят какую-то статью, что в тресте, за который Толя взялся, сидит мафия, просил меня повлиять на Толю. И я, дура, когда Толя пришел с работы... Он разнервничался, раскричался. В последние дни он все время раздражался, меня совсем не слушал, а чуть что, сразу кулаком по столу и кричит, кричит на меня, а перед собой будто кого другого видит... Жалко его становилось, слов не найти...
На фотографии рядом с Толей сидит, положив ему руку на плечо, Сын героя.
Пауза затягивается.
- Ты мне се покажешь? - спрашивает Галя.
- Кого ее?
- Ту, что он... Словом, я все знаю... Игорь... Ты не бойся, я только посмотрю...
(Той ночью Ира сказала мне: "А ведь Толя когда-то делал мне предложение". - "А ты?" - "А я испугалась. Он жил слишком сложно, будто две жизни прожить собирался". - "Испугалась - значит любила?.." Ира не ответила, она вздохнула и спрятала глаза на моем плече...)
- Покажу, - говорю я.
- Спасибо. Я пойду, мне надо быть с ним. Ты стань в дверях, кивни, если она придет.
- Хорошо.
Галя возвращается в комнату.
И почти сразу по нервам бьет музыка. Кто-то включил магнитофон.
Моцарт, "Реквием". Скоро вынос.
А мне вспоминается поездка в М. - командировка из тех, что "письмо позвало в дорогу". "Давай съезжу", - сказал я Олегу (редактор был в отпуске, и в редакции царила казацкая вольница), когда Ножкин, выудив это письмо из почты, явился ко мне. "Я бы и сам, - горячился он, - но я вроде как лицо заинтересованное..."
В письме шла речь о памятнике, поставленном в М. не пришедшим с войны односельчанам. (Толя, помню, показывал фотографию: стела с именами, Вечный огонь; там, на стеле, четверо Ножкиных увековечено.) Вскоре после открытия памятника сменился директор местного совхоза. Он начал с возведения нового здания дирекции, естественно, в центре села. Во время строительства газовую магистраль перенесли в сторону, и памятник остался без Вечного огня. "Нет труб", - сказал директор пришедшей к нему депутации.
И вот я поехал. Выхожу из автобуса и вижу... Ножкина! Чудеса в решете!
- А я, - говорит он, - взял три дня без содержания. Старикам моим крышу надо помочь залатать.
Вместе идем к дирекции. Проходим мимо памятника. В чаше Вечного огня стаканчик из-под мороженого.
- Нет труб, - разводит руками директор. - Нет, и все тут!
Он собирается в город на совещание, требует от своего экономиста какую-то справку, ему не до нас. Он непробиваемо уверен в себе, мои слова отскакивают от него, как дождинки от камня.
- Я уезжаю, - говорит он. - Буду через два дня. Приезжайте, поговорим. Сейчас нет времени.
Я теряюсь. И применяю прием не самый чистый с точки зрения журналистской этики.
- Я напишу про вас. И ославлю вас, как только смогу.
- Пишите, - улыбается директор, - а я прочту и исправлюсь. Но... вы не будете писать. Хотите, довезу до города?
Он почти не ошибся. Прибывший из санаторных краев редактор - ему позвонило высокое сельскохозяйственное начальство - зарубил мой материал на корню.
А в тот день, когда мимо нас пронеслась в город директорская "Волга", Толя сказал:
- Я со сторожем совхозного склада договорился. Он отвернется, когда мы трубы потащим. Пока этот вернется (он кивнул вслед угасающему пыльному шлейфу), все закончим. Здешние ребята помогут. А сварку шабашники сделают, они тут свинарник строят. Ну, скинемся им...
Сначала собралось человек пять. Потом подошли еще. Потом народа набралось столько, что все поучаствовать смогли только символически. Было х_о_р_о_ш_о_ - как бывает всегда, когда много людей единодушно делают доброе дело. Толя стоял в сторонке и беззлобно ворчал на подходивших: "Где же вы раньше были?.."
Шабашники денег не взяли. Толя принес от родителей здоровенную бутыль домашнего вина, и мы - что греха таить - распили ее спаявшимся за время работы коллективом. Толя, захмелев, сказал:
- Письмо это я сам написал...
Появляются наши. Я стою в прихожей, рядом Амиран и Шурик. Нам видно, как редакция, строго соблюдая субординацию, выстраивается на лестничной площадке в колонну по одному. Впереди, понятно, редактор.
Шеф в точности повторяет вчерашнюю процедуру: наклоняется к Гале, шепчет ей на ухо, после поворачивается к гробу поправить цветы. Цветы сегодня в порядке, но он все равно проводит по ним рукой - поправил, значит. Ребята по очереди подходят к Гале, она кивает каждому, но, по-моему, никого не слышит.
Входит Ира. Я хочу, как обещал, дать знак Гале, но она уже смотрит на Иру во все глаза. Как она узнала ее? Как Пониматель - _п_о_н_я_л_а_?..
Ира не идет вокруг гроба, она застывает у двери. Так, чтобы видно было непреклонное лицо Толи. Она бледна, губы ее плотно сжаты. Она здесь, и она далеко. И я вижу: ничего у меня с ней не было, ничегошеньки.
Вдруг что-то происходит. Я не сразу соображаю: умолкла музыка, кассета открутила свои полчаса.
Кончилась музыка. Кончилась жизнь.
Тишина. Шелест шагов и голосов.
Щелчок. Снова реквием.
Жизнесмерть Толи Ножкина продолжается.
Входит Пониматель. Становится рядом со мной.
Выносят цветы. "Ой, Толя, Толя!.." - кричит какая-то бабка, одетая в плюшевый малахай.
Сосед - мужичок с ноготок, принявший на себя ношу распорядителя (редко когда не найдется такой мужичок), говорит:
- Гроб должны нести товарищи.
Товарищи - это мы.
На повороте Олег оступается. Остальные удерживают гроб, но он наклоняется, и Толины руки, до того покойно лежавшие на груди, начинают сползать вбок; видно, что запястья притянуты друг к другу бинтом.
Связанные ради покойницкого порядка руки - как подрезанные крылья зоосадовских птиц.
Выходим на улицу. Я меняю Амирана. Впереди подставляет плечо Пониматель.
На земле тонкая пленка снега. Но небо чистое, голубое. Не холодно.
Мы проносим Толю мимо людей, столпившихся у подъезда, мимо машин, которые повезут нас в М., мимо редакторской "Волги", со скучающим шофером за рулем.
У траурного автобуса заминка, заело дверь.
Стоим, ждем. Онемела рука. За спиной плач.
Понимателю тяжело. Он дышит хрипло, отрывисто. Я моложе, мне легче. Больно режет плечо.
Пониматель поворачивает голову ко мне. Как я не заметил этого раньше: у него и у Толи одинаковое выражение на лицах - строгое, непреклонное.
Наконец задвигаем гроб в автобус. Брат Толи хочет залезть следом. Мужичок-распорядитель его останавливает.
- С гробом поедут товарищи. Родственники должны в машине.
Подполковник не спорит. Только оборачивается и бросает короткий и виноватый взгляд на строгое лицо младшего брата.
- Самые близкие, пожалуйста, - просит-командует мужичок.
У Толи не было _б_л_и_з_к_и_х_ друзей. Самые близкие - мы. И мы Амиран, Пониматель и я - забираемся в автобус.
Занимает свое место шофер. Включает - прогреть - мотор.
Я смотрю в окно. Вижу, как ребята толпятся у "рафика", одолженного по такому случаю у типографии; лицо Иры белее снега, с нею неладно; Амиран (он, похоже, тоже кое-что знает, наш молчаливый Амиран) выходит, берет Иру под руку. Вижу, как бьется в крике Толина мать, - ее никак не могут усадить в машину. Вижу, как; прижав к себе дочку, стоит потерянно Галя. Вижу, как некурящий редактор просит у шофера сигарету, затягивается и кашляет.