Это клокотание — он, не раз бившийся в пешем строю, не мог спутать его ни с чем — раздаётся только тогда, когда лезвие меча или ножа, перерезав в теле кровяные токи, обрывает человеку жизнь. И неважно, что ещё бьющееся сердце толчками посылает кровь — к ране. Человек ещё шевелится, ещё может судорожно цепляться за оказавшееся под руками, даже за своего убийцу — но это уже не человек, а только то, что от него оставалось — агонизирующий труп.
Даже офицер легиона и тот бы оторопел от неожиданности, а у исчезающего, но до конца ещё не исчезнувшего торговца и вовсе все силы уходили на то, чтобы удержать равновесие не только самому, но и не дать обмякшему телу незнакомца рухнуть на землю.
Что это?
Как это могло случиться?
Ведь кинжал вонзили буквально за шаг до того, как он, Пилат, повернул в этот проулок!
Этот смех!
Ведь ничего же из-за него не было слышно!!!
Содрогавшийся труп обмяк и, распуская объятия, стал тяжело сползать на землю. Пилат, приученный в строю сопротивляться всякому движению врага, происходившему независимо от его воли, попытался удержать тело от падения тем, что резким рывком прислонил его к стене — спиной. Тело дёрнулось: голова трупа откинулась назад, в то время как спина к стене не приникла.
«Почему?!..»
Наместник было потянул на себя тело.
«Кинжал!..» — догадался офицер легиона.
Сопротивление агонизирующего трупа окончательно отрезвило Пилата от любовных мечтаний Понтийца — и мысль проснулась. Так случается с некоторыми в минуты великой опасности, скажем, когда убивают ближнего по военному строю легионера и ты оказываешься без прикрытия с фланга — спасти в такой, пока строй не успел сомкнуться, момент могут только удесятерение сил и сверхъестественная стремительность мысли. Пилат понял, что кинжал в спине жертвы оставлен и его торчащая рукоять и не даёт опереть тело о стену. Прижимая убитого к стене, он, Пилат, только ещё глубже этот кинжал вгоняет. И хотя для убитого это уже не имело ровно никакого значения — наместника его, помимо воли, соучастие потрясло.
И — вопреки своему обыкновению — наместник сделал шаг назад.
«Где же… они?!»
Убийцы должны быть рядом, буквально на расстоянии вытянутой руки, в темноте проулка! Защищаясь от возможного нападения, Пилат мгновенно приподнял труп — что его вес для закалённого многолетней службой в легионе? — и подобно щиту отгородился им от темноты проулка.
Наместник сделал ещё один шаг назад.
Третий за этот вечер.
Тем, ещё не ведая того, что вскоре его ожидает, уже отказываясь от себя. Прежнего.
Отступивший затаил дыхание и прислушался.
Но всё было тихо. Ни чужого дыхания, ни гулкого эха удаляющихся шагов, а только один клёкот в груди неизвестного. Как будто людей здесь никогда и не было — уж не духи ли действительно здесь развлекались кинжалом?!..
Просто так не случается ничего — даже падение камня с разрушенной крепостной стены имеет свою предысторию, а уж тем более преисполнено смыслом убийство, совершённое в тот момент, когда он — наместник Империи! — был на расстоянии вытянутой от убийц руки!
«Кто они? — рвалась вперёд мысль Пилата. — Как они, — он имел в виду убийц, — могли знать, что я буду идти именно здесь? Там, где я не хожу никогда?»
Ответить было некому.
Но лишь на первый взгляд.
Убитый, главный из свидетелей, мог заговорить и должен был это сделать — сейчас!
Пилат, по-прежнему пользуясь телом как щитом, шаг за шагом отступая на освещённую луной другую сторону улицы, — резко обернулся и опять с размаху прислонил труп спиной к стене. Голова откинулась — в свет луны — и Пилат чуть не закричал от ужаса.
То, что увидел Пилат в мертвенном свете луны, было, действительно, ужасно.
Дело было не в том, что лицо агонизирующего человека было искажено выражением предсмертного ужаса и потому страшно — это офицера легиона тронуть не могло.
В его, наместника Империи, объятиях мог оказаться труп любого другого человека, — но только не этого! Не этого!
Любой другой из всех провинций Рима, вместе взятых, — но только не этот!
Не этот!
Это — западня!
И он, Пилат, — попался!
Сейчас из этих безлюдных развалин отовсюду должны были появиться люди и схватить его — должностное лицо Империи! — ряженного под торговца!
В этом растреклятом кефи!
Представителя божественного Августа Тиберия!
То, что он, Пилат, теперь несомненный убийца — неважно; главное — на подходе к кварталам продажной любви!
Но если бы убитый был человеком обыкновенным!
Убийство как таковое могло быть и случайностью, к Пилату отношения не имеющей. Но только у него, всадника Понтия Пилата, наместника Империи, единственного из живущих, был неоспоримый мотив жаждать смерти этого человека.
«Отрежь ему голову!» — усмехнувшись, подсказал Пилату наместник.
«Откуда у тебя нож? — не согласился Понтиец. — Я—не брал».
«Из спины не вытаскивай — обрызгаешься, — подытожил обладатель военной выправки. — Гадость!»
Не заботясь больше о трупе, Пилат со всей силой ненависти и омерзения отшвырнул его в сторону — обмякшее тело отлетело на несколько шагов и упало с глухим стуком — и резко нырнул в поглотившую его тень.
И опять прислушался.
Но кругом было по-прежнему тихо, только со стороны кварталов проституток доносились оплаченные взвизгивания.
Пилат осмотрелся: серебряных богоподобных голов нигде видно не было.
Но стражники с факелами должны были вот-вот появиться — они просто не могли не появиться, иначе какой смысл западни? — просто они запаздывали.
Запаздывали?..
«Делать противоположное ожидаемому, — молниеносно работала мысль Пилата. — А что естественно для попавшего в моё положение? Не заглянув в лицо трупу, со страху его бросить?! И сразу бежать? Куда? Назад, откуда пришёл!.. Значит, труп бросать нельзя. А если бежать, то не назад! И если не назад, то не одному!..»
Пилат легко приподнялся, но так, чтобы не вынырнуть из спасительной тени в предательское серебро света, и нащупал руками труп.
«С попавшим в несчастие обращаться д`олжно бережно…» — вспомнил он наставление ритора.
И Пилат, мстительно усмехнувшись, перевернул труп лицом вниз и, ухватив его за ноги, пригибаясь, споро поволок по улице дальше, в глубь кварталов развалин.
Некогда эта улица была вымощена наспех обработанным камнем, а теперь и без того неровная мостовая была ещё и усыпана обломками камня, поэтому всего трёх десятков шагов было достаточно, чтобы изорвать лицо трупа, обезобразить его до неузнаваемости.
Пилат сделал эти три десятка шагов, — но не остановился. Справа появился первый проём в некогда стоявшем здесь доме.
«Ни во что первое входить нельзя, — мелькнула мысль у Пилата. — Первое просчитывается. Даже если преследуемый действует по парадоксу».
Пилат миновал второй проём…
Также и третий.
А в темноту четвёртого нырнул.
Втащив труп на освещённое луной место, Пилат на мгновение распрямился. В глаза бросилась рукоять кинжала — чёрная, инкрустированная, с белой перламутровой полосой посередине.
Пилат подобную необычную рукоять однажды уже видел, мельком, но внимания тогда на кинжал, видимо, не обратил и потому вспомнить его сейчас не мог.
Пилат перевернул труп лицом вверх. Лицо было, разумеется, обезображено — но Пилату показалось, что оно ещё достаточно узнаваемо. Пожалев, что нет кинжала, чтобы отсечь голову трупу, наместник осмотрелся, различил лежавший рядом громадный камень, с усилием поднял его, чуть отступил, и, занеся высоко над головой, с силой обрушил его на лицо лежавшего перед ним человека — одновременно отскочив, чтобы на него не попали брызги крови и мозга.
Крови и мозга омерзительного человека.
Опасного не только при жизни, но особенно теперь — в своей смерти, и притом в объятиях Пилата.
Он должен был жить! Любой ценой — жить!
Кто бы мог себе представить такую его смерть?! В его, Пилата, объятиях!
А главное, где?!