— Хорошо, — подумав, сказал прокуратор, — сделаем перерыв, — и направился к высокой двери, искусно сделанной из ливанского кедра и обшитой листовым серебром. Дверь вела в прохладные залы дворца, и Нумизий Руф уже надеялся, пользуясь своим положением, избавиться на некоторое время от невыносимого пекла, уже навалившегося на город. Тихий голос назвал его по имени, и он узнал Иосию из Симона, своего знакомого, служившего в канцелярии синедриона. Оба были ценителями греческой философии и потому доброжелательно относились друг к другу. Иосия заговорил на греческом, и, хотя он свободно владел речью любимых философов, сегодня слова плохо ему подчинялись.
— Уважаемый друг! Сведения, которыми я располагаю, очень хитро доведены до меня и лишь для того, чтобы быть переданными тебе. А сведения — чрезвычайной важности; намерения некоторых лиц кажутся просто невероятными. Я являюсь орудием в чужих руках, но вынужден участвовать в заговоре синедриона: что-то серьёзное поставлено на кон; исключается желание просто попугать. Сказанное будет касаться твоего начальника Понтия Пилата.
Нумизий Руф вспомнил скрытую тревогу прокуратора во время суда над галилеянином и спросил:
— Дело связано с галилеянином?
— Да!
— Сказанное здесь может иметь серьёзные последствия, и я прошу тебя, Иосия, пересказать мне всё, что ты знаешь.
— Как я понимаю, план исходит от Каиафы и Анны, его тестя, а эти два первосвященника настолько влиятельны в синедрионе, что очень немногие имеют смелость с ними не соглашаться. Повторяю, я не знаю причин, да, по-моему, их не знает никто. Ясно одно: галилеянин должен умереть. Сейчас обвинитель Сарейя вернётся с более серьёзными документами, ведущими беднягу галилеянина прямо на крест. Но, зная характер прокуратора и его упрямство, а также юридическую уязвимость некоторых положений документа, решено любыми средствами заставить прокуратора утвердить смертный приговор. Для такой цели выбрана матрона Клавдия. Да, да! Супруга прокуратора. Вчера она выходила в город без служанки, и хотя лицо её было закрыто, кто в Иерусалиме ошибётся. Будет распущен слух о преступной связи галилеянина и матроны Клавдии, а поскольку её видели в городе, слухи падут на подготовленную почву. Какое дело водоносу, что она шла в противоположную сторону от места жительства галилеянина; для него важно, что она была в городе. Ночной сторож Менахем видел, как матрона Клавдия с высоты Антониевой башни, расположенной рядом с храмом, подавала кому-то знаки, и готов принести клятву на священном писании. Таких найдется сколько нужно. Слух будет обрастать всё новыми подробностями, поддерживаться постоянно. Конечно, он дойдёт до наместника Сирии Помпония Флакка. Будет сделано всё, чтобы ложь достигла слуха самого императора Тиберия. Карьера Понтия Пилата будет решена в три месяца. Его вынуждены будут забрать из Иудеи и скорее всего отправят в отставку. С такой репутацией римляне не смогут перевести его в другое место. Да! Почему-то вопрос жизни и смерти галилеянина очень важен для Каиафы. Хотелось бы знать, почему. Первосвященник Каиафа не тот человек, который может запустить механизм давления, не взвесив вопрос до конца.
Нумизий Руф стоял бледный как мел. Капли пота стекали по его лицу.
— Я не могу сказать Понтию Пилату об услышанном, ты не имеешь о нём достаточного представления. В случае потрясения он переходит на конкретное мышление, и тогда я сразу становлюсь его врагом. Иосия, ты же знаешь: всё моё достояние заключается в должности, а приобрести в лице прокуратора личного врага равнозначно самоубийству.
— Уважаемый друг! Прошу прощения за то, что вынужден сообщать тебе тяжёлые новости, но и промолчать я не мог. Единственный совет — ищи обходной вариант: найди человека, которого прокуратор может выслушать. И действуй, действуй, дорогой друг, времени так мало. Уже показалась и храмовая стража с галилеянином.
— Кажется, я знаю, как надо действовать. Благодарю тебя, Иосия.
Быстрым шагом, снимая на ходу с пальца золотое кольцо с печатью, Нумизий Руф направился в канцелярию. Увидев рассыльного, смышлёного молодого сирийца, к которому он был расположен за его добрый нрав и желание всем услужить, актуарий подозвал его к себе.
— Ты знаешь Амана Эфера, командира сирийской алы? Да? Это хорошо. Беги к нему, передай кольцо и скажи, что произошли чрезвычайные события и что он нужен здесь. Пусть скачет на коне и чем скорее, тем лучше. И сразу ко мне. Скорее!
Появилась надежда сохранить себя в этой катавасии. Возбуждённо шагая по канцелярии, Нумизий Руф думал об Амане Эфере. Этого человека связывали с прокуратором невидимые нити, и хотя командир сирийской алы вёл себя на людях скромно и не подавал никакого повода так думать, люди канцелярии были уверены: в римском протекторате на восточном побережье Срединного моря существует только одно лицо, от которого прокуратор может спокойно выслушать самые тяжёлые и неприятные известия — Аман Эфер.
Уже слышен стук копыт, быстро скачет, значит, осознал тревогу. В канцелярию поспешно вошёл высокий красивый грек, выдающий себя за сирийца. На нём была лёгкая кожаная кираса, серебряный шлем дорогой ручной работы в стиле времён Александра Македонского, обычные сандалии с ремнями, на левом плече, закреплённый дорогой пряжкой, висел темно-синий гематий. Аман Эфер излучал доброжелательность и был раскован в общении. В манере его поведения угадывалась и внутренняя сдержанность, а для внимательного глаза просматривалась разумная воля в поведении и мышлении. Этими качествами он снискал себе доверие полудиких сирийских наездников и уважение римского служилого люда. Стремительный вид декуриона и его снаряжение свидетельствовали о том, что он прибыл непосредственно с воинских учений.
— Уважаемый друг! У нас десять минут времени, а сделать необходимо так много.
Актуарий быстро пересказал содержание недавнего разговора. По решимости, нараставшей в глазах грека, Нумизий Руф понял, что Аман Эфер готов действовать.
Прокуратор возлежал на ложе. Около него на серебряных и дорогих глиняных блюдах тонкой работы с острова Родос лежали гранаты, инжир, грозди винограда, стояли чаши с апельсиновым соком и кусочками льда. Увидев входящего, прокуратор показал на ложе по другую сторону стола; взгляд его стал тревожным.
— Твой приход в походном снаряжении говорит о неотложных и важных делах, которые ты принёс в мой дом, и касаются они меня. Только тревога обо мне могла заставить тебя нарушить правила визитов, которым ты неукоснительно следуешь. Я слушаю тебя, Аман. Говори.
Давно Понтий Пилат не находился в состоянии такого душевного потрясения. Жилы на его лбу и шее стали набухать, руки всё сильнее сжимали край ложа, на котором он уже сидел, язык готов был отдавать самые невероятные приказы. В голове рождались планы мести, и каждый новый сменялся ещё более чудовищным вплоть до истребления толпы иудеев на площади дворца.
Аман Эфер понимал душевное состояние прокуратора.
— Сейчас не время думать о мести, об этом будем говорить завтра. Собери всю свою волю. Через пять минут ты выйдешь в судебное присутствие и утвердишь смертный приговор галилеянину. Ни у кого даже мысли не должно возникнуть, что такое решение принято под чьим-то давлением. На сегодня другого выхода нет.
Настала минута, когда Понтий Пилат смог заговорить.
— Сейчас я столкнулся с новой, непонятной для меня силой. Раньше я её не чувствовал достаточно ясно, за что и наказан.
— Чем возмущаешься, Понтий? Ты видишь перед собой страну, народ которой религиозен до фанатизма. Всякая попытка истолковать по-новому основные положения его религии приводит к обвинению реформатора в ереси с тяжелейшими для него последствиями. Определённая степень фанатизма коснулась и высшего руководства. Однако они хитрые и дальновидные политики в жизни, и я не уверен в искренности их фанатизма.
Мне хотелось бы, прокуратор, предложить тебе взглянуть на события с иной высоты.
Попытка руководителей синедриона оказать на тебя давление есть итог накопления в обществе сил, противостоящих римскому владычеству.