Глава восьмая, или продолжение главы седьмой; в ней описан «приём» в доме попа Чиры, на котором и произошло столкновение, положившее начало открытой вражде между попадьями, а впоследствии, разумеется, и между попами
Дом отца Чиры был победнее, но хоть в нём не было такого богатства, зато сказывался вкус.
Гостиная, куда вошли гости, благоухала мылом и вербеной, а у попа Спиры пахло молодым сыром и базиликом. На диване, креслах и стульях не было канифасовых чехлов, но по дивану и креслам разбросаны вышитые подушечки и салфеточки, и на них голые амуры с колчанами для стрел (а у попа Спиры расшитые полотенца из тонкого сербского полотна). На полках фарфоровая и стеклянная посуда, по стенам — картины: какие-то баталии, иллюстрации к геснеровским[43] идиллиям и сцены из жизни в бозе почившей Марии-Терезии. Здесь же висел писанный маслом портрет Чириного отца — старого скорняка Аверкия. Лицо у него весьма добродушное, перед ним стопка толстых книг, — хоть читать он был и не мастер, но как человек, уважающий образованных людей и постоянный подписчик на новые книги, он пожелал, чтобы перед ним лежало их как можно больше. И художник, согласно его воле, поместил сбоку четыре толстых тома Раича[44], «Макробиотику» Хуфеланда и «Собрание Вещей» Доситея, а его «Советы здравого разума» Аверкий держал в руке. Но что особенно поражало всякого гостя, так это фортепиано. Фортепиано в те времена да ещё в селе! Кринолин — и то большая редкость и во всяком случае непопулярная штука на селе. Сколько девушек в этом самом селе, получив взбучку, отсиживалось в кладовой или в зелёной метлине, спасаясь от старух, впадавших в ярость при одном упоминании о кринолинах! Не удивительно поэтому, что люди поражались, увидев фортепиано в селе, где из музыкальных инструментов известны лишь варган, свирель да волынка. Однако если бы читатель знал историю этого фортепиано, он перестал бы так удивляться. Отец Чира забрал его у одного вполне безнадёжного должника, утешая себя поговоркой: «С паршивой овцы хоть шерсти клок», — тем более что тяжба эта у него уже сидела в печёнках. На фортепиано частенько бренчала, напевая песенки, фрайла Меланья. Будучи в хорошем настроении, отец Чира слушал её с удовольствием, хоть это и были швабские песенки. Но когда он бывал не в духе, Меланья не прикасалась к инструменту, не осмеливаясь играть даже любимую отцовскую песню «Ясный месяц над горою», потому что, распалившись гневом, Чира не раз клялся изрубить инструмент топором или продать какому-нибудь шарманщику.
— Пожалуйста, усаживайтесь! Милости просим сюда, на диван, — рассыпается матушка Перса. — Меланья, голубка, убери-ка свои книги, просто негде повернуться из-за этих её книг, не дом, а базар какой-то. Убери и эту с дивана, чтобы мог сесть господин Пера.
И верно, одна раскрытая книга валялась на диване, другая на кресле, третья на подоконнике.
— Ничего, ничего, не беспокойтесь, господжица, я сам, — сказал Пера, взял книгу и стал её перелистывать. Это был «Ринальдо Ринальдини»[45] (тридцать седьмой выпуск) — увлекательный приключенческий роман на немецком языке, который в те годы все читали запоем. Меланья получила приличное воспитание: училась она в пансионе одной старой девы в Бечкереке и усвоила там многие, весьма полезные для молодой девушки предметы, в том числе и немецкий язык; немецким она владела настолько, что по ночам, как утверждала матушка Перса, «бредила во сне по-немецки».
Гости ещё молча рассаживались, когда вошла Эржа с подносом в руках, на котором стояли фарфоровые кофейнички и чашки с серебряными ложечками, и стала всех обносить. Принялись за кофе, и беседа вновь потекла, словно и не прерывалась. Снова всё пошло гладко у преподобных отцов и у молодёжи. Сначала пили кофе со сливками, причём Меланья, наливая, спрашивала каждого, поменьше или побольше молока и сахару.
— Господин Пера, вы какой кофе больше любите, сладкий или обычный?
— О господжица, из ваших ручек всё пресладко.
— Ух, — вздыхает матушка Сида, — неужто всем так жарко, как мне?
— Какой вы любезник. Вот вам и сливки: знаю, что вы их любите! — И, положив в чашку ещё два куска сахару, Меланья подсаживается к нему.
«Ну как же, его в семинарии только сливками и поили», — хотела было сказать матушка Сида, но сдержалась. Недаром говорится: «Слово серебро, а молчание золото»,