Открыв дверь, приветливо улыбнулась. К-2 сделал жест рукой, показывая, что мне надлежит следовать за ним, и потопал вниз. Спустившись с лестницы, повернули направо. В дальней стене большого, несколько захламленного холла имелась дверь. В кабинет. Размером почти в три мои комнатухи, с несколькими креслами, стеллажами с книгами по всем стенам и массивным – больше моей кровати – столом у окна. На столе лежал раскрытый том устрашающего вида – габариты талмуда наводили на мысль о достославном «Молоте ведьм». Рядом куча бумаг, пара чернильниц, стакан с перьями. В общем, творческий беспорядок.
К-2 сел сам, усадил в кресло напротив меня и уставился в упор, очевидно, прикидывая, что со мной делать. Вот вопрос: если я вылезу со своими инициативами, он будет рад или сочтет это наглостью? Наш Куксин любил студентов, проявлявших сообразительность. А этот? Ну, не рискну – не узнаю. Вздохнула. Чуть кашлянула, привлекая внимание.
– Иримэ дилиэни ниэ. Миэ виэлди… – возвестила я о том, что понимания от меня ждать не приходится, и с бумаги зачитала те слова, которые успела узнать за три дня.
Теперь закашлялся Корэнус. Взял у меня из рук мой лист. Потом карандаш. Неловко сжал его в кулаке, намереваясь попробовать провести черту… я перехватила руку:
– Ниэ! – Пусть и не мечтает! Карандаш у меня один, и не слишком длинный.
Показала, как легко держать его тремя пальцами. Написала «Корэнус» и прочла вслух по буквам. Гм-м… а чего это он на меня, как на двухголовую жирафу, смотрит? С огнем в глазах? Потом задумался и выдал: «Иримэ!» – и ткнул пальцем в лист. Ага, понятно, хочет посмотреть, как пишется мое имя. Пишу, показываю. Произношу отдельно «ррр» и показываю одинаковые значки в двух словах. Потом делаю то же самое с «э». Ага, понял, что это не фокус.
Склонил голову и задумался. И косится на меня. Видно, любопытство я разбудила. Отлично! Теперь он станет учить меня языку, ибо нет иного способа узнать, откуда я такая взялась, кроме как поговорить. И точно не выгонит на улицу – иначе эта загадка не даст ему покоя до конца дней.
Понеслось! К-2 произносил названия одного предмета за другим. Я повторяла, пока не понимала четко, как это выговаривается. Потом тыкала пальцем в подобные предметы, показывая, как восприняла сказанное. Например, том на столе профессор обозвал «ридот». Выяснилось, что другие книги в твердых переплетах называются так же, а вот свитки или отдельные листы – по-другому. Разобравшись, записывала новое слово к себе в шпаргалку. К-2 заглядывал мне через плечо, смотря на транскрипцию и перевод. И просил произнести вслух то, что пишу.
В какой-то момент он принял решение и, взяв перо, стал не вяжущимся с его обликом аккуратным, почти бисерным почерком выводить еще один столбец справа от моего – написание слов на аризентском! Мы пытались составлять словарь! А я, глядя на закорючки, наводившие на мысль о греческом времен «Илиады», прикидывала, скоро ли научусь читать.
Когда мой лист, исписанный уже с двух сторон, подошел к концу, К-2 лично выдал мне еще один. Но к тому моменту, как я выяснила, как называются на аризентском пол, потолок, окно и веник, почувствовала, что ум за разум заходит. А вдохновленный моими успехами К-2 решил перейти к глаголам… и тут соображать было сложнее. Поди пойми, что он имеет в виду, подбрасывая мраморное пресс-папье и ловя его на лету? Бросать? Летать? Падать? Ловить? Или мы вообще изучаем закон всемирного тяготения?
Когда уже ошалела совсем, Корэнус все же догадался, что пора сделать перерыв. И поманил меня из комнаты прочь. С очень радостным видом. Типа, что вот сейчас сделает мне сюрприз. Я настороженно двинулась следом – почему-то сюрпризы прочно ассоциируются у меня с лягушками в кровати.
И оказалась права – привел меня профессор на кухню. Где оглянулся с торжеством на лице: мол, как, рада? Ой, ра-а-а-ада-а-а! Счастью предела нет! Он думает, что делает, подпуская городскую девушку к дровяной печке?
Наверное, мое вытянувшееся лицо подсказало К-2, что что-то не так.
– Сиа Иримэ салини мирэ?
Мирэ – это еда. Значит, салини – готовить?
– Не знаю, не пробовала… – машинально откликнулась я на русском.
К-2 тут же узрел в сказанном новую научную забаву и, забыв про еду, забегал по кухне, тыча пальцем то в один предмет, то в другой. То ли интересно было послушать чужой язык, то ли проверял еще раз, не валяю ли я дурака.
– Стол, сковородка, печка, дрова, кастрюля, ложка… – перечисляла я.
Печка и ложка профессора заинтересовали. А я сообразила, что в аризентском с шипящими напряг – то ли их нет, то ли почти нет. И на радостях выдала:
– Четыре черненьких чумазеньких чертенка чертили черными чернилами чертеж!
И следом протараторила:
– Ужа ужалила ужица, ужу с ужицей не ужиться. Уж уж от ужаса стал уже, ужа ужица съест на ужин!
Шедевр про Сашу с сушкой я решила приберечь до лучших времен, на десерт, и так Корэнус рот открыл, восхищенный моей артикуляцией и лингвистическими талантами. А вот теперь надо ему как-то объяснить, что я понятия не имею, как разжечь эту самую печку.
Но, кажется, он и сам понял, что дело плохо. Шагнул ко мне, схватил за запястья. Посмотрел на шесть сломанных и четыре целых ногтя, а потом перевернул руки ладонями вверх. Ага, трудовые мозоли отсутствуют. Мы вздохнули синхронно. Вот и нашелся мой первый недостаток – я ни шиша не соображаю в правильном ведении средневекового хозяйства. Ничего, будет надо – научусь.
Частично себя реабилитировать мне удалось на чистке картошки. Корнеплоды выглядели точь-в-точь как наши с рынка, нож был удобно-небольшим и острым. А в углу нашлась раковина с краном, из которого тонкой струйкой шла холодная вода. Надо посмотреть потом, как это тут устроено – небось где-то наверху есть водонапорный бак. Пока складывала аккуратно очищенные картофелины с выковырянными глазками в кастрюлю, К-2 разжег печку. Вот интересно, а как он до меня тут жил? Кстати, надо б разобраться с тем, как правильно задавать вопросы. У нас столько всего – что, где, когда, как… – а тут все «сиа» да «сиа». Наверное, я чего-то не понимаю.
Пока картошка варилась, К-2 сумел мне объяснить, что вообще-то у него есть экономка, но та уехала к больной матери в другой город – какую-то Биордею – и там застряла. И вот он живет уже четыре чего-то один. Когда до него дошло, что пока мы не разберемся с этими чего-то, я не сумею оценить его самостоятельность и героизм, то снова потащил меня в кабинет, где я узнала, что год тут делится на четыре сезона по четыре месяца в каждом. Сейчас идет пятнадцатый день месяца лидам, что примерно соответствует нашему апрелю. Ясно. Значит, я сюда загремела одиннадцатого или двенадцатого этого самого лидама. Когда точно – непонятно. Потому что казалось мне, что с горячкой на чердаке я провалялась больше одного дня. Но уверен-ности не было.
Сутки делились на двадцать ниоров – часов, каждый из ста нирт – минут. Выходило, что в одном ниоре семьдесят две наших минуты, то есть он длиннее. А вот в нирте всего сорок три секунды, то есть она короче примерно в полтора раза.
Кстати, что там с он-она-оно? И как по-тутошнему «род»? Как бы задать вопрос-то? Ведь не напишешь Эм-Жо! А как?
На краю листка изобразила женскую фигурку, похожую на перевернутую рюмку. Рядом – напоминающую треугольник основанием вверх с шишкой головы и тоненькими ножками мужскую. Задумалась, не пририсовать ли саблю на боку, но поняла, что с моими художественными талантами не так поймут. Обойдется без сабли! А под ними нарисовала смутно опознаваемых курицу с петухом – они тут есть, своими глазами видела на рынке. А потом, ткнув карандашом в девушку, курицу и себя, три раза произнесла: «Она!» Соответственно, петух и профессор были причислены к сильному полу.